Член группы петрашевцев. Увлекался революционно-оккультными идеями Шарля Фурье, чье влияние ощущал на протяжении почти всей жизни.
авторитетные авторы
Жорж Санд • Соловьев Владимир Сергеевич • Федоров Николай Федорович • Фурье Шарль • Хомяков Алексей Степанович.
о. Шарле Фурье
Ростислав Фадеев и Фурье. Нет, я за Фурье… Я даже отчасти потерпел за Фурье наказание… и давно отказался от Фурье, но я все-таки заступлюсь. Мне жалко, что генерал-мыслитель трактует бедного социалиста столь свысока. То есть все-то эти ученые и юноши, все-то эти веровавшие в Фурье, все такие дураки, что стоило бы им прийти только к Ростиславу Фадееву, чтоб тотчас поумнеть. Верно, тут что-нибудь другое, или Фурье и его последователи не до такой степени все сплошь дураки, или генерал-мыслитель уж слишком умен. Вероятнее, что первое.
Наряду с Фридрихом Ницше Федор Достоевский является предшественником как «философии жизни», так и религиозного модернизма всех направлений. В частности, вся школа нравственного монизма довольно близко к оригиналу развивает идеи Федора Достоевского до сего дня.
С 1990 года по благословению митр. Льва (Церпицкого) в городе Старая Русса проходят международные чтения «Достоевский и современность»[1].
В 1854 г. был освобожден из каторги и отправлен рядовым в армию. Служил в крепости в Семипалатинске и дослужился до прапорщика.
После возвращения в столицу занимался энергичной писательской и публицистической деятельностью, развивавшейся вне господствовавших тогда направлений. Редактор журналов «Время» (1861-1863 гг.), «Эпоха» (1864-1865 гг.). Подхватил идеи Аполлона Григорьева и вместе с братом Михаилом Достоевским и Николаем Страховым создает течение «почвенничества».
В 1870-е гг. сотрудничает в журнале «Гражданин», где выходят его «Письма писателя». Был редактором «Гражданина» в 1873-1874 гг.
воззрения
Достоевский обладал сильным философским умом и глубоким до болезненности интересом к нравственно-метафизическим проблемам. Соединение в одном лице писательского таланта и религиозно-философских воззрений было необычным для современников, что сделало невозможным точную оценку мировоззрения Федора Достоевского. Его учение было, так сказать, не опознано современниками как таковое. Наряду с восторженным приемом идей Федора Достоевского, его обвиняли в неверии, проповеди древних ересей — от маркионизма до хилиазма. Известна оценка Константином Леонтьевым учения Федора Достоевского как «розового христианства». Глеб Успенский подверг саркастической критике «Пушкинскую речь», как излагающую фантазии благодушного литератора.
Как и Фридрих Ницше, Федор Достоевский придал своим идеям художественную, афористическую и образную форму, и это позволяет лишь приблизительно выделить основные идеи Федора Достоевского.
В журнальной деятельности Федора Достоевского почвенничество приняло вид борьбы с «отвлеченными идеями». Любые программы — будь то либеральные, революционные или консервативные — отвергались Федором Достоевским на том основании, что они лишь теории, а не сама жизнь. Верхние классы оторвались от «почвы», то есть жизни народной, потому что предались бесплодным умствованиям: «Даже самые лучшие наши «знатоки» народной жизни до сих пор в полной степени не понимают, как широка и глубока сделалась яма этого разделения нашего с народом, и не понимают по самой простой причине: потому что никогда не жили с народом, а жили другою, особенною жизнью. Нам скажут, что смешно представлять такие причины, что все их знают. Да, говорим мы, все знают; но знают отвлеченно»[3], в отличие от почвенников, которые знают это «всем естеством».
В учении Федора Достоевского, сама теория и составляет причину, и даже суть раскола с народом, который живет цельной жизнью. При этом Федор Достоевский настаивал на том, что его собственные воззрения являются не отвлеченными, а непосредственно жизненными. Для своего времени эти воззрения оказались весьма необычными и были просто осмеяны. Понадобилось разрушительное влияние Фридриха Ницше, Анри Бергсона и «философии жизни», чтобы взгляды Федора Достоевского могли быть восприняты как философские.
Средством для преодоления мнимого разрыва с народом Достоевский считал гностическое образование:
У нас только одно образование и одни нравственные качества человека должны определять, чего стоит человек; это сознают, и это в убеждениях, потому что русский дух пошире сословной вражды, сословных интересов и ценсов. Новая Русь уже помаленьку ощупывается, уже помаленьку сознает себя, и опять-таки нужды нет, что она невелика. Зато она, хоть и бессознательно, живет во всех сердцах русских, во всех стремлениях и позывах всех людей русских. Наша новая Русь поняла, что один только есть цемент, одна связь, одна почва, на которой всё сойдется и примирится, — это всеобщее духовное примирение, начало которому лежит в образовании[4].
В своем адогматизме Федор Достоевский идет до конца, поскольку объявляет безжизненными и смертоносными не только теоретические положения, но и самое сознание: «Строго говоря: чем менее сознает человек, тем он полнее живет и чувствует жизнь. Пропорционально накоплению сознания теряет он и жизненную способность. Итак, говоря вообще: сознание убивает жизнь. … Народы не могут без смеха смотреть, как сознание хотят нам выдать за жизнь» [5]:196. Федор Достоевский учит: «Сознанье — болезнь. Не от сознания происходят болезни (что ясно как аксиома), но само сознание — болезнь» [5]:197.
Выходом из «ловушки» теории и сознания Федор Достоевский считает необходимость пожить жизнью народа. Федор Достоевский считал, что сам он такой опыт пережил на каторге. Федор Достоевский пишет, имея ввиду себя:
Надобно, чтобы обстоятельства заставили нас пожить вместе с народом и хоть на время, непосредственно, практически, а не свысока, не в идее только разделить с ним его интересы, тогда, может быть, мы и узнаем народ и его характер, и что в нем кроется, и к чему он способен, и какие его желания, осмысленные им и еще неосмысленные, и, узнав народ, может быть, и поймем его народность, и что она обещает, и что из этих обещаний непременно разовьется и исполнится. Русский народ трудно узнать, не принадлежа к нему непосредственно и не пожив с ним его жизнью. А когда поживете с ним, то его характер напечатлеется в вашей душе так сильно, так ощутительно для вас, что вы уже потом не разуверитесь в нем [6].
Против любого догматического или нормативного положения Федор Достоевский выдвигает приоритет «жизни народа». Эта жизнь понимается им не как историческая, государственная или биологическая, а прямо жизнь, как она есть. Федор Достоевский объясняется: «В наших словах о соединении с народом не было никакого таинственного смысла. Надо было понимать буквально, именно буквально, и мы до сих пор убеждены, что мы ясно выразились. Мы прямо говорили и теперь говорим, что нравственно надо соединиться с народом вполне и как можно крепче; что надо совершенно слиться с ним и нравственно стать с ним как одна единица» [7]. С этой «нравственной» позиции Федор Достоевский осуждал всех своих оппонентов, называя левых «теоретиками», а правых «доктринерами».
Наиболее необычными и революционными были взгляды Федора Достоевского на мораль. Фридрих Ницше не случайно указывал на Федора Достоевского как на единственного родственного себе мыслителя. Моральное учение Федора Достоевского дало повод обвинить его в «маркионизме», то есть в возвеличивании зла и греха как пути к спасению и очищению.
Под влиянием пережитого во время казни петрашевцев душевного переворота Федор Достоевский исповедовал веру в то, что человек или народ может дойти до глубин падения и преступления и в самой этой конечной точке падения очнуться и воспрянуть. Причем Федор Достоевский рисует это обращение так, что падение выглядит необходимым этапом в драме спасения. Этого спасения в гностическом смысле лишены средние «буржуа», которые не испытывают ни падений, ни восстаний. Отсюда неизменная симпатия Федора Достоевского к революционной нигилистической молодежи, противопоставляемой Достоевским добропорядочным гражданам:
У наших же русских, бедненьких, беззащитных мальчиков и девочек, есть еще свой, вечно пребывающий основной пункт, на котором еще долго будет зиждиться социализм, а именно, энтузиазм к добру и чистота их сердец. Мошенников и пакостников межу ними бездна. Но все эти гимназистики, студентики, которых я так много видал, так чисто, так беззаветно обратились в нигилизм во имя чести, правды и истинной пользы! Ведь они беззащитны против этих нелепостей и принимают их как совершенство[8].
Добролюбов якобы «был человек глубоко убежденный, проникнутый святою, праведной мыслью и великий боец за правду. Чернышевский работал с ним вместе. Мы не согласны были с некоторыми уклонениями Добролюбова и с теоретизмом его направления. Он мало уважал народ: он видел в нем одно дурное и не верил в его силы. Мы противоречили ему, а ведь опять-таки тогда (в конце 50-х. — Ред.) он был бог»[9].
О Николае Чернышевском Федор Достоевский пишет:
Чернышевский никогда не обижал меня своими убеждениями. Можно очень уважать человека, расходясь с ним в мнениях радикально [10].
В духе декадентской морали Федор Достоевский был убежден, что можно придти к добру через падение и грех с тем условием, что падение будет исчерпывающим, полным и сознательным. При этом Федор Достоевский явно путал между собой падение и покаяние, что показывает, что для него нет не только отдельной от человека истины, но и высшей нормативной морали. Федор Достоевский сообщает, например, что сами ошибки Добролюбова «происходили иногда от излишней страстности его душевных порывов. Добролюбов мог даже, если б остался жив, во многом изменить свой взгляд на вещи, поправить свои ошибки, найти другую, настоящую дорогу к своей цели, только одной своей благородной и праведной цели он не мог изменить никогда. Цели и средства — это разница, милостивый государь. Белинский был благороднейший из благороднейших деятелей русских, но раза три в жизни основным образом менял свои убеждения» [11].
Эксцессы революционного сатанизма и анархизма рассматриваются Достоевским как признак неизбывных и необычайно громадных сил русского народа. Здесь Федор Достоевский безусловно смыкается с Михаилом Бакуниным, для которого «страсть к разрушению есть вместе с тем творческая страсть» [12]. Федор Достоевский с художественной убедительностью доказывает, что дело именно в силе и сознательности падения, которое недоступно буржуазному Западу. В этом своем убеждении Федор Достоевский черпал уверенность в будущем духовном возрождении России: «Да наконец, хотя бы эта способность самоосуждения, которая проявляется на Руси с такой беспощадно-страшной силой, не доказывает ли, что самоосуждающие способны к жизни?» [13]
В отличие от чисто политической программы анархистов Федор Достоевский подает свою мысль диалектически: в образах "святых преступников" (Раскольников, Мармеладов) и "преступных святых" (Сонечка Мармеладова). Федор Достоевский философски развивает диалектику того неразрешимого противоречия, которое лежит в основе его взглядов: в глубине зла и греха таится возможность спасения и правды, но как грех может быть честным и искренним именно со своей внутренней стороны?
Сама мысль о каком-то предельном, и потому истинном, падении является парадоксальной, поскольку грех, на самом деле, есть не эксцесс, а посредственность, теплохладность, равнодушие к истине, выраженное в действии. Так где же те бездны, которые призывает Федор Достоевский? Их нет, а есть лишь плоская равнина падшего человечества.
Федор Достоевский осознает этот парадокс, но находит ответ на эти недоумения в декадентском поклонении страданию: «Я думаю, самая главная, самая коренная духовная потребность русского народа есть потребность страдания, всегдашнего и неутолимого, везде и во всем. Этою жаждою страдания он, кажется, заражен искони веков… Страданием своим русский народ как бы наслаждается. Что в целом народе, то и в отдельных типах, говоря, впрочем, лишь вообще. Вглядитесь, например, в многочисленные типы русского безобразника. Тут не один лишь разгул через край, иногда удивляющий дерзостью своих пределов и мерзостью падения души человеческой. Безобразник этот прежде всего сам страдалец» [14]. В этом ответе позднего Федора Достоевского круг его идей замыкается, поскольку мораль он здесь явно понимает в ярко внеморальном смысле. «Без страдания,- учит Федор Достоевский,- и не поймешь счастья. Идеал через страдание переходит, как золото через огонь. Царство Небесное усилием достается» [15]. Поэтому в «завещании» старца Зосимы Федор Достоевский учит: «Не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие Божеской любви и есть верх любви на земле»[16]:289.
Диалектика Федора Достоевского была неверно воспринята Михаилом Бахтиным как некая новая философия диалогизма. Однако этой релятивности у Федора Достоевского вовсе нет. Его мысль вполне монистическая, он лишь осознает, что она неприложима к жизни именно в качестве мысли, и потому ищет слияния с бытием в непосредственном страдании, любви и красоте. То есть у Федора Достоевского нет никакой созидательной или объясняющей программы, кроме несбыточной мечты о тождестве с жизнью, со своей личной стихийной жизнью. Поэтому диалог у Федора Достоевского происходит в самой личности, внутри каждого отдельного персонажа. И идет этот разговор о невозможности дойти до дна в падении, и о том, что это конкретно значит.
Поэтому Федор Достоевский не видел опасности в исследовании «глубин» зла, например, в изложении чрезвычайно вредных атеистических идей Ивана Карамазова: «Эти убеждения есть именно то, что я признаю синтезом современного русского анархизма. Отрицание не Бога, а смысла Его создания. Весь социализм вышел и начал с отрицания смысла исторической действительности и дошел до программы разрушения и анархизма. Основные анархисты были, во многих случаях, люди искренно убежденные. Мой герой берет тему, по-моему, неотразимую: бессмыслицу страдания детей и выводит из нее абсурд всей исторической действительности» [17].
По поводу воззрений Ивана Карамазова Достоевскому пришлось объясняться с Константином Победоносцевым, и Федор Достоевский не находит ничего лучшего как написать: «Смысл книги — богохульство и опровержение богохульства. Богохульство-то вот это закончено и отослано, а опровержение пошлю лишь в июньскую книгу. Богохульство это взял, как сам чувствовал и понимал, сильней» [18].
Федор Достоевский был уверен, что из глумления и богохульства можно вывести потребность веры во Христа. По поводу «Записок из подполья» Федор Достоевский сокрушается: «Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал для виду, — то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры и Христа — то запрещено» [19].
Иван Аксаков упрекал Федора Достоевского за смешение священного и богохульного: «В Ваших статьях… приемы полемические некоторые показались мне уж очень грубы» [20]. Ответ Федора Достоевского звучит так: «Ваш тезис мне о тоне распространения в обществе святых вещей, то есть без исступления и ругательств, не выходит у меня из головы. Ругательств, разумеется, не надо, но возможно ли быть не самим собою, не искренним?» [21] А между тем понятно, что в адогматической и иррационалистической системе Федора Достоевского у богохульства не может быть никакого опровержения.
религиозные воззрения
Соединение почвенничества и нового учения о нравственности находит свой синтез в собственно религиозных взглядах Федора Достоевского.
Если догматическая истина — всего лишь «теория», то она не нужна, и даже вредна для верующего, поскольку соблазняет его, отвлекает от самоспасения. В известном письме к Н. Д. Фонвизиной в 1854 г. Федор Достоевский писал: «Если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной» [22]:176. Не сразу заметно, что Федор Достоевский приписывает истинность здесь не Христу, а антихристу. Выходит, что то, что верно в теории, может быть неверным на практике.
Истина вообще предстает у Федора Достоевского в качестве соблазна: «Чудо воскресения нам сделано нарочно для того, чтоб оно впоследствии соблазняло, но верить должно, так как этот соблазн (перестаешь верить) и будет мерою веры» [23]. Здесь о отвращение к догматической точной истине достигает своего предела.
В таком случае не остается руководителя ко спасению: ни Христа, как Учителя, ни Церкви, как внешнего авторитета, ни благодати, сверхъестественно действующей на душу. Единственный путь — через себя. В качестве сверхъестественной стороны веры выступает лишь абсурдная вера Шатова («Бесы»).
«Веруете ли вы сами в Бога или нет?— спрашивает Шатова Ставрогин, и тот отвечает: Я… я буду веровать в Бога» [24]. Эта «воля к вере» или «жажда веры» — единственно доступная вера, если исходить из учения Федора Достоевского. В письме к Фонвизиной Федор Достоевский пишет: «Я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных» [22]
Федор Достоевский задолго до всех модернистов исчерпал идею «спасения из себя» и «наказания из себя». В частности, в последнем романе Федора Достоевского старец Зосима учит о наказании грешников, как о добровольно ими избранном или необходимом по их внутренним мотивам. Этому предшествует категорический запрет на всякий суд в отношении других: «Помни особенно, что не можешь ничьим судиею быти»[16]:292. Подразумевается, что и Бог тоже не судит праведников и грешников.
Согласно Достоевскому, грешник по смерти «видит и лоно Авраамово, и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано» [16]:292. Но уже не как в Евангелии Федор Достоевский учит, что грешник «и рай созерцает, и ко Господу восходить может» [16]:292. Федор Достоевский отрицает возможность материальных мучений грешников с телом, настаивая лишь на духовных муках: «мучение сие не внешнее, а внутри их» [16]:293. «Не внешнее» — поскольку происходит, по его учению, не от Суда Божия, а от того, что ко Господу нельзя взойти нелюбившему. В конечном счете Федор Достоевский допускает возможность для таких грешников спасение через покорность и смирение перед возлюбившими их праведниками.
Нескончаемость адских мук Зосима признает лишь добровольную, для «гордых и свирепых. Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики» [16]:293.
Наконец, в учении Федора Достоевского присутствуют такие фантомы, как «всечеловек» и «всечеловечность». Они вызваны к жизни необходимостью указать выход человеку за пределы личного существования: в монизме это возможно только в сверхличность, где исчезает всякая отдельность людей и народов. «Всемирность», «всечеловечность», «всеотклик», «всепонимание» у Федора Достоевского хорошо гармонируют с восприятием мира как нерасчлененного целого.
концепты
Аморализм, Антибуржуазная полемика, Великий Грешник, Всеобщее спасение, Грех (в гностицизме), Грешные святые, Космополитический национализм, Мир этот = мир иной, Не Христианство, а Сам Христос, Плирома, Поиск истины в гностицизме, Поклонение страданию, Почва, Против личности, Сближение с народом, Святые грешники
Бухарев А. М. О романе Достоевского "Преступление и наказание" по отношению к делу мысли и науки в России. — М.: Унив. тип. Катков и К°, 1884.
Вышеславцев Б. П. Русская стихия у Достоевского. — Берлин: Обелиск, 1923.
Гаврилов M. H. Духовные основы русской культуры: Основные идеи творчества Ф. М. Достоевского. — Bruxelles, 1954.
Джексон Р. Л. Проблема вера и добродетели в «Братьях Карамазовых» // Достоевский. Материалы и исследования. Вып. 9. / Отв. ред. Г. М. Фридлендер. — Л.: Наука, 1991. — С. 124–132.
Зандер Л. А. Тайна добра. Проблема добра в творчестве Достоевского. — Frankfurt am Main: Посев, 1960.
Зернов Н. М. Три русских пророка. Хомяков А. С., Достоевский Ф. М., Соловьев В. С.. — СПб.: Русская симфония, 2010.
Иванов В. И. Достоевский и роман-трагедия // Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. — М.: Мусагет, 1916. — С. 3–60.
Иванов В. И. Экскурс: основной миф в романе Бесы // Борозды и межи. Опыты эстетические и критические. — М.: Мусагет, 1916. — С. 61–72.
Иванов В. И. Легион и соборность // Родное и вселенское. — М., 1918. — С. 37-46.
Иванов В. И. Лик и личины России // Родное и вселенское. — М., 1918. — С. 125-169.
Роднянская И. Б. Вяч. И. Иванов. Свобода и трагическая жизнь. Исследование о Достоевском // Достоевский: Материалы и исследования. Вып. 4.. — Л.: Наука, 1980. — С. 218–238.
Леонтьев К. Н. О всемирной любви. Речь Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике Восток, Россия и славянство. — М.: Республика, 1996. — С. 312-329.
Мочульский К. В. Достоевский: Жизнь и творчество. — Paris: YMCA-Press, 1980.
Никитина, Фаина. Иисус Христос петрашевцев. К 180-летию со дня рождения М.В. Буташевича-Петрашевского и Ф.М. Достоевского // Русская философия: многообразие в единстве. — М.: ЭкоПресс-2000, 2001. — С. 159–162.
Evdokimov, Paul. Dostoïevsky et le problème du mal. — Paris: Desclée De Brouwer, 1978.
Evdokimov, Paul. Gogol et Dostoïevsky: ou, La descente aux enfers. — Paris: Desclée De Brouwer, 1961.
Grillaert, Nel. Orthodoxy regained: the theological subtext in Dostoevskij’s ‘Dream of a Ridiculous Man // Russian Literature. — 2007. — № 62 (2). — P. 155–173
↑ Достоевский Ф. М. Ряд статей о русской литературе. Книжность и грамотность. Статья первая (1861 г.) // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1979. — Т. 19. — С. 7.
↑ Достоевский Ф. М. Ряд статей о русской литературе. Введение // Полное собрание сочинений в 30-ти т. — Л.: Наука, 1978. — Т. 18. — С. 50.
↑ 5,05,1 Достоевский Ф. М. Записная книжка 1864-1865 гг. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — С. 196.
↑ Достоевский Ф. М. "Свисток" и "Русский вестник" (1861 г.) // Полное собрание сочинений: В 30-ти т.. — Л.: Наука, 1979. — С. 113.
↑ Достоевский Ф. М. Объявление о подписке на журнал "Время" на 1863 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — С. 209.
↑ Достоевский Ф. М. Письмо к М. Н. Каткову 25 апреля 1866 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1985. — Т. 28. Кн. 2. — С. 154.
↑ Достоевский Ф. М. Необходимое литературное объяснение по поводу разных хлебных и нехлебных вопросов (1863 г.) // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — Т. 20. — С. 58.
↑ Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1873 г. Нечто личное // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — Т. 21. — С. 29.
↑ Достоевский Ф. М. Ответ "свистуну" (1863 г.) // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — Т. 20. — С. 75.
↑ цит. по Пирумова, Наталья. Михаил Бакунин. Жизнь и деятельность. — М.: Наука, 1966. — С. 22.
↑ Достоевский Ф. М. Два лагеря теоретиков (1862 г.) // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — Т. 20. — С. 21.
↑ Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1873 г. Влас // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — Т. 21. — С. 36.
↑ Достоевский Ф. М. Письмо к С. А. Ивановой 17 (29) августа 1870 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1986. — Т. 29. Кн. 1. — С. 137-138.
↑ 16,016,116,216,316,416,5 Достоевский Ф. М. Братья Карамазовы. Книги I–X // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1976. — Т. 14.
↑ Достоевский Ф. М. Письмо к Н. А. Любимову 10 мая 1879 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1988. — Т. 30. Кн. 1. — С. 63.
↑ Достоевский Ф. М. Письмо к К. П. Победоносцеву 19 мая 1879 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1988. — Т. 30. Кн. 1. — С. 66.
↑ Достоевский Ф. М. Письмо к М. М. Достоевскому 26 марта 1864 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1985. — Т. 28. Кн. 2. — С. 73.
↑Аксаков И. С. Письмо Ф. М. Достоевскому от 23 августа 1880 г. // Известия ОЛЯ, 1972. Т. 31. Вып. 4. С. 356
↑ Достоевский Ф. М. Письмо к И. С. Аксакову 4 ноября 1880 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т.. — Л.: Наука, 1988. — Т. 30. Кн. 1. — С. 226-227.
↑ 22,022,1 Достоевский Ф.М. Письмо к Фонвизиной Н. Д. начало 1854 г. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1985. — Т. 28. Кн. 1.
↑ Достоевский Ф. М. Записная книжка 1860-1862 гг. // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1980. — Т. 20. — С. 152.
↑ Достоевский Ф. М. Бесы // Полное собрание сочинений: В 30-ти т. — Л.: Наука, 1974. — Т. 10. — С. 200-201.
Всякий пред всеми за всех и за все виноват +, Греха единичного нет +, Если б кто мне доказал, что Христос вне истины +, Если Бога нет, то все позволено +, Красота спасет мир +, Ад — это невозможность любить +, Богородица — мать сыра земля + и Атеист не может быть русским +
