Неопределенная речь
расплывчатая, неясная, неточная речь с основным приемом аппроксимации. Разновидность патологической речи. Проявляется в запрете на определения. Антоним разумной речи.
определение
Для внедрения неопределенности в ясное учение и в ясные слова и понятия патологической нулевой речи широко используется прием приблизительности, аппроксимации.
Неопределенность - чадо мнения.
Определительность от „знания“, – неопределительность – непременно чадо „мнения“. Определительность есть выражение знания в себе мыслями, для других словами[1]— Св. Игнатий (Брянчанинов)
Этот прием играет необычайно важную роль в патологической идеологической речи, поскольку до поры до времени позволяет уйти от преследования за неверие или неправоверие и при этом все-таки донести свое лжеучение до «знающих», до адептов, работающих на той же оккультной «волне», что и лжеучитель.
С помощью приема аппроксимации софист оставляет читателя в ложном убеждении, будто тому предоставлена свобода выбора, свобода истолкования.
Неопределенная речь призвана способствовать диалогу и более широкому и легкому пониманию, и за счет этой самой пропагандистской установки рождает не понимание, а ту же самую неопределенность, а точнее безразличную понятность.
Тот, кто культивирует двусмысленность и существование на «водоразделах мысли» (из названия цикла статей о. Павла Флоренского), как правило не понимает того, что говорит.
Понятность нововведений и их названий представляет старую проблему общества и государства. Следует вспомнить приживаемость раннесоветских номенов. С учетом относительно малой образованности того времени, степень непонимания не была лингвистически высокой (ср. случаи: каменист (т. е. коммунист) — тот, кто в Бога не верит). Ныне же, при значительно более высокой образованности, степень непонимания получает очень большой лингвистический индекс.
Затемненность смысла становится как бы частью содержания слов. Исключение составляет, в лучшем случае, лишь узкая общественная сфера восприятия. В «остальном» восприятии такие слова темны — а это большое поле национального речепользования. Следует подчеркнуть еще раз: далеко не все таковые слова ограничиваются сугубо специальной сферой и специальной терминологией — узко профессиональным либо кастовым кругом, ибо в этот узкий круг можно запереть немногие из внедряемых слов (даже не безусловно знаки типа ипотека). Такие же знаки, как кондоминиум, приватизация, предназначены для широчайших масс, а они сообщают весьма малую ясность делу и не просветляют народное восприятие[2].
В. Н. Шапошников отмечает в постсоветской речи снижение позитивной категоричности и оптимистической невозмутимости, нарушение зоны рече-мыслительной константности. «Такие черты дискурса находят отражение и выражение в лексико-семантическом репертуаре. Прежде всего это относится к политическим и социально-экономическим суждениям, хотя и не ограничивается только ими»[2].
Неопределенная речь переходит в прямую ложь, причем она оправдывается на теоретическом уровне:
Если Вы взялись быть миссионером, то надо быть мужиком!.. Назвался миссионер, полезай в кузов! Без ошибок в большом деле тоже не бывает[3].— о. Сергий (Рыбко)
Где и когда я нарушил какие-либо догматы или преступил православное предание в своих обращениях к молодым людям? Да, возможно, где-то я ошибся в словах, но кто не согрешает в слове, тот человек совершенный (Иак. 3:2), а я вовсе на такого не претендую[4].
Артур Лавджой указывает на пафос, то есть светскую мистическую очарованность неопределенностью мыслей и речей:
Пафос предельной туманности, очарованность непостигаемым, которая очень способствовала, я боюсь, успеху многих философов у публики, пусть даже они на это совсем и не рассчитывали. Выражение omne ignotum pro mirifîco [все неизвестное представляется удивительным] прекрасно объясняет — чему в значительной степени обязаны многие философы своей популярностью, включая и некоторых из тех, кто пожинает плоды таковой в наши дни. Читатель не понимает их, но все компенсируется возвышенным тоном; и приятное чувство благоговения и экзальтации мгновенно охватывает его, коль скоро он созерцает мысль такой неизмеримой глубины — глубина эта несомненна, поскольку дна ее не видно. Сродни этому и пафос эзотеричности[5].
примеры
И снова — Волга русская
Могучая и плавная.
И не пойму, что чувствую,
Но что-то очень главное[6].
Православие (XVIII - XIX века. - Ред.) старалось не давать никаких исчерпывающих определений и характеристик явлениям церковной жизни, православию чужды четкие границы, потому что очень многое отдается личной интуиции человека[7].— о. Константин Костромин
- неопределенная речь у А. П. Чехова
Противительные союзы и противительная интонация определяют часто строй чеховской фразы и чеховских характеристик. «Должно быть, я любил и его самого, хотя не могу сказать этого наверное...» Вот чеховская фраза, в которой нерешительно, предположительно данное утверждение тут же и обрывается и опровергается, впрочем, только отчасти. Перед нами рассказ 1892 года «Страх», он весь построен по этому принципу: «Это был умный, добрый, нескучный и искренний человек, но…; (…мне чрезвычайно нравилась его жена. Я влюблен в нее не был, но…)».
«Противительная» интонация проглядывает еще чаще, чем появляются противительные союзы…
Тот же противительный сдвиг и во множестве неопределенных слов, уже приведенных и еще не обозначенных: «как о каком-то мифе», «какую-то неловкость», «было что-то неудобное», «почему-то весело было думать…», «почему-то я был рад…». Все эти «какая-то», «что-то», «почему-то», «казалось» противодействуют обычному представлению об определенности чувств и душевных состояний человека (по книге А. В. Чичерин. Идеи и стиль. М. 1964. С. 315—316)[8].
- Леонид Андреев
Леонид Андреев «не дорожит тем, что есть, ему ценно только то, что кажется. Это всегда вовлекало его в фантастический, насыщенный красками и неверными тенями мир… Но в этой лжи минутных образов для городского художника единственная правда, и недаром Леонид Андреев почти каждую свою фразу снабжает словами: Кажется. Будто. Словно. Подобно. Вроде. Точно. Похоже. Как если бы.
В любом отрывке можно найти у Андреева эти недоверчивые, приблизительные слова. Вот первое попавшееся место из недавней его повести „Елеазар“, помещенной в журнале „Золотое руно“ (1906, X II); „Снова как бы впервые отметили и страшную синеву и отвратительную тучность его. На столе, словно позабытая Елеазаром, лежала сине-багровая рука его, и все взоры безвольно приковались к ней, точно от нее ждали желанного ответа. А музыканты еще играли; но вот и до них дошло молчание, и как вода заливает разбросанный уголь, так и оно погасило веселые звуки“. Точно, словно, подобно, как бы, как — я подчеркиваю эти слова, чтобы отметить, как мало считается Леонид Андреев с реальностью жизни, как горячо привержен он к „кажется“, тогда как правда для него только „кажется“»[9].— Корней Чуковский
- неопределенная речь у о. Александра Шмемана
О. Александр Шмеман дает определение вере: это «стремление, тяга, ожидание чего-то желанного, предчувствие чего-то иного, для чего только и стоит жить» (Шмеман 1989, 16).
«Что-то» проходит у о. Александра Шмемана красной нитью: «Что-то совсем другое, совсем непохожее на нашу обычную жизнь, а вместе с тем к нам обращенное всем своим светом, всей своей радостью. Так вот, вера – это прежде всего именно прорыв в иное, о чем так трудно поведать обыденными словами, но что наполняет все сердце, всю жизнь неожиданной праздничной радостью» (Шмеман 1989, 110).
Как мы видим, о. Александр Шмеман отчасти винит в этой неопределенности «обыденные слова», хотя, собственно, от него никто и не требует, чтобы он говорил о вере обыденными словами. С другой стороны, такая неопределенность для о. Александра Шмемана и есть норма Богопознания, туман, который развеивать ни в коем случае не рекомендуется.
Вот еще «что-то», «чего-то» и «куда-то»: «Если открылось нам священное в виде будь то красоты, будь то нравственного совершенства, будь то глубинной интуиции в сущность мира и жизни – открытие это немедленно чего-то требует от нас, что-то совершает в нас, куда-то нас зовет, обязывает, влечет» (Шмеман 2003b, 19). Эти невнятности у о. Александра Шмемана в дальнейшем никак не проясняются. Скорее напротив, поскольку за этим «что-то», «чего-то» и «куда-то» сразу следует уже приведенный нами пассаж из любовного стихотворения А. С. Пушкина, в котором и «Божество», и «вдохновенье» употребляются явно в светском мистическом смысле. Бог также именуется у о. Александра Шмемана «чем-то»: «В мире человек чувствовал присутствие, действие, откровение чего-то, что к одному внешнему свести нельзя. И вот это что-то он и назвал в какой-то момент своего развития Божеством, Богом» (Шмеман 1989, 30).
С пришествием Христа «что-то» радикально изменилось: «Когда Павел, поверивший во Христа, после долгого гонения Его последователей, вдруг восклицает: „Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение!“ (Фил. 1:21), мы можем сказать, что что-то радикально переменилось в мире» (Шмеман 2003b, 88).
Данный прием для внедрения неопределенности в ясное учение и в ясные слова и понятия мы предлагаем назвать «аппроксимацией». Этот прием играет необычайно важную роль в патологической идеологической речи, поскольку до поры до времени позволяет избежать разоблачения в неправоверии и при этом все-таки донести свое лжеучение до «знающих», до адептов, работающих на той же оккультной «волне», что и лжеучитель.
Более того, с помощью такого приема софист оставляет читателя в ложном убеждении, будто ему предоставлена свобода выбора, свобода истолкования.
Похожую роль у о. Александра Шмемана играют кавычки, на злоупотребление которыми мы указывали на протяжении всей работы. В кавычках у о. Александра Шмемана стоят такие слова, как жизнь «во Христе»; Крещение начинает «действовать» в нас; мы не можем оставаться «на небе»; ничего «сверхъестественного» нет; «наследие» не есть то единственное, что надлежит хранить; мир – «средство» приобщения; категории – «литургические», а семья – «естественная».
«Мир иной» неизменно ставится о. Александра Шмемана в кавычки, а также «последние времена», «мир грядущий», «бессмертие души», «христианский мир», «благой» мир, просто «мир» (« „мир“ становится понятием и опытом, соотнесенным с Царством Божиим»), «сверхъестественное», «Таинство исцеления».
Закавыченные термины соединяются в предложения: « „Спасение“ есть не восстановление порядка, нарушенного грехом, а простое избавление, будь-то от страдания, греха или смерти, признаваемых „нормальными“ для профанного мира, ему присущими» (Шмеман 2003a, 168). Или так: «Если преложение Святых Даров совершается всем священнодействием, всей Божественной Литургией, то являет, „показывает“, „дарует“ его нам Дух Святой» (Шмеман 1983, 38). В сочинениях о. Ш. в кавычках стоят, казалось бы, ясные и точные термины богословия и философии. В область аппроксимации затягиваются самые определенные понятия: «догмат», «духовная власть», «священное», «святое», «священное место», «Откровение», «душа», «подчинение».
И это не только насмешка над читателем, а своеобразный романтический «гумор», знаменующий собой принципиальную фрагментарность наших знаний, и – как следствие – разомкнутость человека в большой Таинственный мир.
В том, как о. Александр Шмеман употребляет прием аппроксимации, наблюдается строгая последовательность. Он подчеркивает, что познавать можно только посюсторонний монолит бытия. Отсюда его кавычки подвергают аппроксимации именно те понятия, которые отсылают к духовной жизни, к сверхъестественному и священному.
Определенные догматические термины ставятся в кавычки также для того, чтобы отсечь возможности критического рассмотрения учения о. Александра Шмемана. Понятно ведь, что, в отличие от догмата, «догмат» в кавычках не может служить критерием холистической мистики о. Александра Шмемана, а это только и нужно о. Александру Шмеману, все время стремящемуся отправиться в свободное адогматическое плавание. Но и критиковать его за ложно понятый «догмат» не представляется возможным, поскольку не удается установить, что это такое.
О. Георгий Кочетков, также необычно часто употребляет кавычки. В кавычках у о. Кочеткова поставлены: «ипостась», «на веру», «на месте», «церковный реализм», «нормальная» структура, «форма», «содержание», «формула», «внешнее», «членство», «обговаривание», «эзотерический», «лицо», «персона», «восполнение». Спросим себя, что собственно значит «внешнее», если оно стоит в кавычках? Но ведь у о. Кочеткова «внешнее» еще и соотносится с закавыченным «внутренним».
О.Г. Кочетков пишет об «иерархическом» устройстве Церкви, а не о иерархическом. Крещение для него не первое, а «первое» церковное Таинство. Мало того, мы обнаруживаем у о. Кочеткова не тайную, а «тайную» жизнь, и даже само слово «тайна» помещено у него в кавычках.
В этом мы видим яркое проявление адогматического характера писаний о. Кочеткова. Он показывает, что понимать слово (например, «восполнение») следует не совсем понятно как. Он хочет сказать, что этого объяснить никому нельзя: надо решать личностно, творчески и изнутри потока бытия.
В диссертации о. Иоанна Мейендорфа «Жизнь и труды святителя Григория Паламы. Введение в изучение» точные богословские термины: сущность, ипостась, энергия (благодать) в некоторых случаях заключены в кавычки, что делает совершенно невозможным установление их смысла. Выражает ли этим автор сомнение, или указывает на какое-то иносказательное значение, или это мнимые сущность, ипостась, энергия? Едва ли. Вернее допустить, что о. Мейендорф указывает на невозможность точного соответствия между термином и самим существом дела.
слова с неопределенным значением
Диффузные слова: состояние • потенциал • осмысление • фактор.
«В течение бесконечно долгих недель (героя романа) мучили мысли, порожденные состоянием разлуки»!
А не проще ли, не лучше ли хотя бы: Нескончаемо долгие недели (много долгих недель) его мучили мысли, рожденные разлукой (мучила тоска)?
Или: «Он находился в состоянии полного упадка сил». А разве нельзя: Он совсем ослабел, обессилел, лишился последних сил, силы оставили его, изменили ему?
словарь
Адекватно, Адекватный, В каком-то смысле, Вся жизнь, Всякий, Контакт, Логика, Определенный, Определяющий, Особый, Парадигма, Подобно, Полулитургически, Полулитургический, Полуполитизация, Похоже, Правильные отношения, Словно, Специфический, Точно
преступный мир
Семантика воровской речи значительно отличается от обыденной. Так же, как и речь первобытного человека, понятия ее по большей части конкретны: эмоциональная насыщенность слова устанавливает тесную связь между словом и явлением. Как правило воровское слово обширно по содержанию и бедно по объему. Воровской словарь почти исчерпывается словами, относящимися к воровскому быту, воровству. Воровское слово всегда касается только какого-либо специального явления и не носит того универсального характера, какое носит слово в нашей речи. К иным воровским словам приходится прилагать в словарях пространные объяснения, стремящиеся передать все своеобразные оттенки его значения.
Значит ли это, что семантика воровской речи всегда определенна, стабилизирована, что объем и содержание значения каждого слова всегда точно ограничены?
Для воровского языка характерно как раз обратное явление: воровской язык представляет редкий образец совершенно не стабилизированной и диффузной семантики. Примитивные формы труда и примитивный быт создают в языке воров то положение, при котором неточность слов и их немногочисленность — нормальны. Воры привыкли разговаривать и понимать друг друга намеками и полусловами не только потому, что «от природы» чрезвычайно сообразительны, но потому, что сама обстановка создает благоприятные условия для апперцепции. К той же ослабленности значения ведет и склонность воровской речи к эвфемизмам.
Например, слово «навернуть» не может быть иначе передано, как 'вообще что-то сделать', 'произвести'. Можно «навернуть скачек» 'обокрасть со взломом ', «навернуть малину» 'достать тайную квартиру, тайное помещение', «навернуть фраера» 'обмануть кого-либо', «навернуть бабочек» 'раздобыть денег' и т. д. Тот же характер носят такие слова, как «хурдачить», «зашататься», «жухнуть» ('убить', 'ударить', 'быстро что-либо сделать', 'сказать', 'сообразить' и др.), «зажуриться», «стрёбать» и т. п. Определять значение такого слова для словаря необыкновенно трудно. Смысл слова может быть только разгадан в фразе и в конкретной обстановке, в определенной внешней ситуации.
Эта особенность воровской речи делает ее несомненно весьма близкой диффузности первобытной семантики.
В выше приведенных примерах характерна одна особенность — логическое значение всюду вытесняется эмоциональным. Последнее в нем наиболее устойчиво, и сама полисемантичность может быть лучше всего определена как полисемантичность эмоциональная.
Воровское экспрессивное и эмоционально насыщенное слово действует как толчок, как удар плетью — так же сильно, хлестко и так же бестолково. О смысле этого удара следует заключать по окружающей обстановке... Не можем не отметить справедливости сопоставления этих двух фактов — нестабилизированной семантики и усиленного словотворчества.
Трудно сказать: облегченное ли словообразование вызывает семантическую неразбериху или, обратно, семантическая нестабилизированность — потребность творить новые слова.
Есть еще одно обстоятельство, не позволяющее стабилизироваться семантике воровской речи — отсутствие у слова семантического корня. В русском языке, например, общий корень с некоторой общей семантической значимостью стабилизирует семантику целой группы слов. В воровской речи — семантический корень отсутствует, а проступающее, иногда через метафору, или метонимию, если слово заимствовано из русского, обычное значение как бы сдвигает значение воровского. В этом случае воровское значение дается как бы «наплывом» на русское значение. Возьмем хотя бы названия воровских инструментов: «балерина», «гитара», «мальчики»…
Некоторые слова воровской речи мы можем прямо назвать асемантичными. Таково, например, слово «же», случайно попавшее в словарь Попова и определенное у него как «воровской пароль». Очевидно, что Попов, вообще бесцеремонно обращавшийся с воровским словарем, действительно стал в тупик перед определением значения этого слова, дав ему такое своеобразное определение. Слово «же», бывшее одно время «модным» в воровской среде, могло употребляться в любом значении: и как глагол, и как существительное, и как междометие. Само по себе, взятое изолированно, слово «же» не имеет никакого значения, но оно приобретает любое значение в зависимости от контекста и от конкретной обстановки. Можно сказать: «же» и этим дать кому-либо сигнал (в зависимости от обстановки); «девчонка на жé» 'хорошая'; «это дело жé» 'провалилось', 'не удалось'; «ты кто — жé?» то есть «свой» — вор; «топай жé» 'иди воровать' и т. д. Такой же характер носит слово «собачка», одно время усиленно курсировавшее в некоторой части воровского мира[10].— Дм. Лихачев. Черты первобытного примитивизма воровской речи
в речи мастеров
Антоний (Блум), Арсений (Соколов), Джуссани Луиджи, Достоевский Федор Михайлович, Иоанн-Павел II, Кинг Мартин Лютер, Чаплин Всеволод Анатольевич, Шмеман Александр Дмитриевич, Шютц Роже, мать Тереза.
аналогии
Авангард в искусстве играет с разными видами неопределенности.
- примеры
-
Александр Харитонов. «В небе три ангела и, кажется, еще четыре» (1986-1989)
источники
- Вершилло, Р. А. Мировоззрение протоиерея Александра Шмемана / Ред. Игорь Рысин. — М.: Антимодернизм.Ру, 2015. — (Богословский модернизм в идеологии Нового времени).
Сноски
- ↑ Игнатий (Брянчанинов), св. Письмо 163 // Собрание писем. — М.-СПб.: Центр изучения, охраны и реставрации наследия священника Павла Флоренского, 1995. — С. 322.
- ↑ 2,0 2,1 Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х. Современная Россия в языковом отображении. — М.: МАЛП, 1998. — 243 с. — ISBN 5-88091-062-8.
- ↑ Игумен Сергий (Рыбко) лично Валерию Отставных // Галина Ал. - 2011. - 10 июня.
- ↑ Сергий (Рыбко), о. Открытое письмо авторам публикаций на сайтах «Антироккульт» и «Антимодернизм.ру» // Галина Ал. — 2013. — 23 января.
- ↑ Лавджой, Артур Великая цепь бытия. История идеи = Lovejoy, Arthur Oncken. The great chain of being. A study of the history of an idea / Пер. Вл. Софронова-Антомони. — М.: Дом интеллектуальной книги, 2001. — С. 17. — 376 с. — 1 000 экз. — ISBN 5-7333-0239-9.
- ↑ Виноградов В. В. Развитие учения о художественной речи в Советскую эпоху // О теории художественной речи. — М.: Высшая школа, 1971. — С. 21. — 3–104 с. — (Библиотека филолога). — 26 000 экз.
- ↑ Курс лекций протоиерея Константина Костромина начался в библиотеке «Старая Коломна» // Санкт-Петербургская митрополия. — 23.01.2016
- ↑ Виноградов В. В. Развитие учения о художественной речи в Советскую эпоху // О теории художественной речи. — М.: Высшая школа, 1971. — С. 50-51. — 3–104 с. — (Библиотека филолога). — 26 000 экз.
- ↑ Чуковский, К. От Чехова до наших дней. — СПб., 1908. — С. 134-135.
- ↑ Лихачев Д.С. Черты первобытного примитивизма воровской речи // Язык и мышление. - 1935. - № III-IV. - С. 70-72, 73.