Соловьев Владимир Сергеевич/Сочинения/Оправдание добра
(1897) — одно из основных сочинений В. С. Соловьева, посвященных теме онтологической «нравственности».
«Оправдание добра» высоко ценил митр. Антоний (Храповицкий), поскольку учение Соловьева в этой книге наиболее приближается к сложившемуся к этому времени учению «нравственного монизма». В частности, можно отметить явные параллели с «Православным учением о спасении» митр. Сергия (Страгородского).
Влияние безумных идей Н. Ф. Федорова проявляется в учении Соловьева в «Оправдание добра» о «культе человеческих предков»: «Благочестивая память о предках обязывает нас к деятельному служению им».
основные идеи
Добро понимается Соловьевым не в Христианском смысле: как противоположность злу, а онтологически, то есть добро у него совпадает с наличным бытием.
Соловьев считает, что всё развивается к универсальному благу — пресловутому «всеединству», причем развивается необходимо и независимо от различения между добром и злом, между добрыми и злыми делами. Этот исторический прогресс не связан с Христианством и с судьбой отдельной личности, а представляет собой саморазвитие мира.
Как и в других своих сочинениях, в «Оправдании добра» Соловьев выступает как последовательный монист, ставящий знак существенного тождества между духовным и — телесным, общим и — единичным, личным и — общественным. Мир — это материальная и «сверхматериальная» тотальность, бытийный монолит. Существует лишь одна субстанция (здесь Соловьев следует Спинозе), которая противопоставляется разрозненности личностей, предметов и явлений наличного бытия.
Духовное и вечное он понимает не как нечто отличное и противоположное материальному и временному. Духовность для него это «сверхматериальность», а чудесность — «сверхнормальность», если использовать родственную Соловьеву теософскую терминологию. Так, Христос, для Соловьева, «безусловная индивидуальность», то есть соединение противоположностей, единство противоречий, поскольку для Соловьева Бог и Ипостась — несовместимы. То есть Воплощение поражает его своей «противоестественностью», которую он понимает как чудесность.
«Сверхматериальное», согласно Соловьеву, это общность материального. То есть отдельные предметы — это материальное, а все предметы — «сверхматериальное».
Раз есть лишь одна сущность, то только об этой единственной сущности возможна осмысленная речь. «Всеединство» или «всечеловечество» не могут быть постигнуты разумом или верой. Они могут лишь утверждаться. Поэтому в системе Соловьева высказывания обо всем, кроме «всеединства», являются софистикой и не говорят ни о какой сущности и сути дела. То есть все конкретные утверждения Соловьева, даже по его собственной логике, являются ложными, и он методически допускает интеллектуально и нравственно безответственные суждения, «псевдологии».
Например, для него совершенство и единство объединяет в себе все противоречия, с тем уточнением, что для Соловьева ничто ничему не противоречит: «Всечеловечество… не есть отвлеченное понятие, а согласная полнота всех положительных особенностей нового или возрожденного творения, — значит, не только личных, но и народных».
Стремление к мечте о «всеединстве» объявляется Соловьевым «единой достойной и дорогой целью — восстановлением бессмертной и нетленной жизни для всех». Так сформулированная цель, очевидно, является внеморальной, поскольку бессмертны и нетленны будут и праведники в Раю, и грешники в геенне.
Отдельность личностей, предметов и явлений Соловьев считает греховной, собственно самим грехом. Все эти отдельные сущности и явления — мнимые, они лишь только кажутся и необходимо сольются во всеединство, в чем и будет состоять «спасение».
С религиозной стороны в «Оправдании добра» всячески подчеркивается материалистическая идея «самоспасения» природы. Соловьев говорит: «Задача настоящего в наших руках; мы сами должны действовать для нравственного перерождения своей жизни». И отсюда следует «заповедь» о погружении в дела мира сего: «без земли нет и неба для человека».
Однако, как и все утверждения Соловьева, этот тезис имеет оборотную сторону: «Наша жизнь и судьба, как и все существующее, зависит… от действительного и совершенного Добра — единого, заключают его в себе все» (здесь и везде выд. нами.- Ред.). Так что же действует в Соловьевской вселенной: Добро, или мы сами, поскольку заключаем его в себе? Что от чего зависит? Ответ на этот вопрос не может быть получен, поскольку монизм не знает множества причин: есть лишь одна сущность, и она действует сама собой и преображает самое себя.
Внутри «всеединства» спасение совершается собой, не действием Божиим, но и не действием человека: «Ничего в отдельности не существует, все связано неразрывно внутренним и внешним образом». Поэтому спасение зависит и от Бога, и от нас, и от бездушной природы, и в то же время не зависит ни от кого и ни от чего конкретно.
Несмотря на то, что «Оправдание добра» посвящено теме нравственности, в нем подрубается под корень всякий морализм, поскольку Соловьев отрицает не только свободу воли, но и существование души. Для Соловьева тут нет противоречия, поскольку для него движение к «оправданию добра» происходит невольно и независимо от субъекта. Таким образом, «Оправдание добра» — это, в сущности, оправдание не добра, а многообразного мирового зла, которое в принудительном порядке превращается в окончательное добро «всеединства».
Разумеется, в этой концепции не нужно ни Христианство, ни философия. В конечном счете Соловьев приходит к отрицанию всех догматов Христианства как ненужных. Он смело исповедует свое неверие во Христа как Богочеловека: «Богочеловек отличается от простого человека не как идеал представляемый, а как идеал осуществленный».
Соловьев не упускает из виду общественную значимость своей теории. Это так сказать «метафизический» либерализм с отрицанием всех религиозных, нравственных, социальных границ.
материальное единство мира
Соловьев исходит из материального единства человечества, и шире — единства природы и сверхприродного.
Он говорит о «богоматериальном» совершенствовании мира: «Между реальным бытием духовной и материальной природы нет разделения, а существует теснейшая связь и постоянное взаимодействие, в силу чего и процесс всемирного совершенствования, будучи богочеловеческим, необходимо есть и богоматериальный».
Одновременно этот монолит не является совершенным, его, собственно, еще нет. Он есть лишь искомое. Мир не имеет для Соловьева совершенной формы и благого смысла, которые будут обретены лишь в пакибытии: «Общее воскресение есть создание совершенной формы для всего существующего, крайнее выражение и осуществление благого смысла вселенной и потому конец и цель истории».
Хотя это совершенство еще не достигнуто, Соловьев думает, что послужит делу «всеединства», если будет на словах отрицать существующее различие между христианами и не христианами. Он считает нравственным уже сейчас отрицать какие-либо разделения «на белых и черных, возрожденных и невозрожденных, спасенных и осужденных».
Для него отдельность — мнимая: «Все существующее вообще, а в особенности все живые существа связаны между собою совместностью бытия и единством происхождения, все суть части и порождения одной общей матери — природы, нигде и ни в чем нет той „совершенной отдельности“». И, напротив, всякая солидарность единственно реальна: «Бессмысленно или иррационально, напротив, взаимное отчуждение существ, их субъективная отдельность, противоречащая объективной нераздельности». То есть, в «Оправдании добра» все напротив учению здравой философии, которым пользуется и учение Церкви: где реальны отдельные сущности, а общая природа — есть абстракция.
Духовное для Соловьева принадлежит той же единой сущности, что и материальное: «По своему фактическому, проявляемому существованию в действительном человеке, как сила воплощенная, дух или, точнее, жизнь духа, есть только видоизменение (трансформация) материального бытия, то есть ближайшим образом — животной души. С этой реальной точки зрения это — два вида энергии, превратимые один в другой, — подобно тому, как механическое движение превращается в теплоту и обратно».
Соловьев одобряет оккультизм именно как неразличение материи и духа. «Дыхание,- учит он,- есть основное условие жизни и постоянный способ общения нашего тела с окружающую средой. Для власти духа над телом может быть только желательно, чтобы эта основная функция находилась под управлением или „контролем“ человеческой воли. Сознание этого издревле и повсюду повело к различным аскетическим приемам относительно дыхания. Практику и теорию таких упражнений мы находим и у индийских отшельников, и у кудесников древних и позднейших, и у монахов Афона и других монастырей того же типа, и у Сведенборга, и в наши дни — у Томаса Лэк-Гарриса и у Лоренса Олифанта». Л. Олифант (Laurence Oliphant) — это член оккультного «Братства новой жизни», созданного лже-пророком Т. Лейк Харрисом (Thomas Lake Harris).
В системе Соловьева нет места для идеальной истины и добра, которые бы не создавались человеком, а существовали независимо и вечно. Вечное добро он считает «бессильным», и потому не добром вообще: «Бессилие добра не есть добро, и никак нельзя признать должным тот факт, что лишь часть человечества желает должного, что весьма немногие живут как должно и что никто не может привести мир в должное состояние». То есть он не признает неизменное и вечное Благо, не зависящее от того, следует за ним тот или иной человек.
Он так же понимает и нравственность: «Ее сущность не есть отвлеченная формула, висящая в воздухе, а имеет в себе все условия своей действительности». То есть нравственность имеет источником не Абсолютное Добро, а наличную действительность. Нравственность должна быть осуществлена во всем творении без остатка: все должны быть нравственными, иначе нравственность еще не существует.
Соловьев объясняет, что в «Оправдании добра» он «обратился в особенности ко второму существенному признаку добра — его всеединству, прямо развивая разумно-мыслимое содержание всеединого добра из тех действительных нравственных данных, в которых оно заложено». Он совершает явную подмену: общее «добро» не составляется «из тех действительных нравственных данных, в которых оно заложено». Для него добро и есть содержание добра. Отсюда тавтология: «развивая разумно-мыслимое содержание всеединого добра из тех действительных нравственных данных, в которых оно заложено».
Заметно также, что Соловьев, в обычном для него псевдологическом ключе, говорит о «всеединстве» как о существенном признаке добра, забывая объясниться с читателем, что «признак» для него — это и «сущность», и полнота набора «практических отношений единичной и собирательной жизни». То есть читатель воспринимает слова Соловьева как развитие какой-то мысли, а на деле это монизм, приравнивающий сущность к признаку и полноте содержания.
В фантазии Соловьева солидарность и нравственный прогресс не ограничиваются людьми, что также понятно: внутри «одной природы» невозможно провести никакой границы. Он пишет: «Естественная, органическая связь всех существ, как частей одного целого, есть данное опыта, а не умозрительная идея только, а потому и психологическое выражение этой связи — внутреннее участие одного существа в страдании других, сострадание, или жалость, — есть нечто понятное и с эмпирической точки зрения, как выражение естественной и очевидной солидарности всего существующего».
Нравственность для Соловьева происходит из онтологической солидарности «единой природы», и к этой же солидарности и сводится: «Первою ступенью и коренною формой всякой солидарности является в животном мире и остается в мире человеческом родительская (в особенности материнская) любовь. И вот именно в этом простом корне, из которого вырастает вся многосложность внутренних и внешних социальных связей, с полною ясностью открывается, что индивидуально-психологическая сущность нравственной связи есть не что иное, как жалость».
Здесь наблюдается прямая параллель с «нравственным монизмом», учившим о материнской любви как естественно-благодатном проявлении «сострадающей любви».
Эта любовь и сострадание нужны монистам в качестве замены знания. Вот эта любовь и есть для В. Соловьева истинное знание, не теория, а само дело: «Как чувство стыда, хотя не дает нам никакого теоретического понятия о духовном начале в человеке, но существование этого начала доказывает с несомненностью, так и чувство жалости, не сообщая нам ничего определенного о метафизической сущности всемирного единства, показывает, однако, на деле существование некоторой коренной, доопытной связи между отдельными особями, эмпирически разобщенными и, однако, все более и более объединяющимися в той же эмпирической действительности».
То есть чувство жалости и сострадания ценно для Соловьева и «нравственных монистов», потому что указывает на абсурдное и теоретически неосновательное «всемирное единство», причем указывает вне сознания и вне связи с истиной.
В этом же ключе Соловьев понимает и совершенство: это всё. Он учит, например: «Чтобы совершенство было осуществляемо совершенным образом, оно должно распространяться и на область материальной жизни».
Так он понимает и Божество: «В настоящем религиозном чувстве божество полагается как полнота всех условий нашей жизни».
Там, где Священное Писание и Предание указывает на существование совершенной формы всего существующего со дня творения — «и увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма» (Быт. 1:31) — у Соловьева все в обратном порядке: совершенство и смысл идеально не существуют, а лишь создаются в ходе исторического прогресса.
Соловьев видит значительный прогресс в области нравственности. Он осуждает Ветхозаветных патриархов, как живших в грехе и находившихся на низкой ступени нравственного развития. Впрочем он не ставит это им в вину, поскольку для него, как атеиста, это объясняется особенностями «родового строя»: «Добродетельный родич должен отличаться мстительностью, хищностью и не имеет права мечтать о совершенной непорочности. Идеальный представитель родовой нравственности есть библейский Иаков, имеющий двух жен и нескольких наложниц, родивший двенадцать сыновей и умноживший родовое достояние, не разбирая средств».
Разумеется, Соловьев не имеет понятия о свидетельстве веры (Евр. 11:39), и поэтому так отзывается о праотце Иакове, верою благословившем каждого сына Иосифова (Евр. 11:21).
Для Соловьева оккультное «развитие сознания» состоит во все более полном единстве всего и вся. Он изобретает «три последовательно выступающие, главные конкретные ступени человеческого сознания и жизненного строя, а именно: 1) родовая, принадлежащая прошедшему, хотя и сохраняемая в видоизмененной форме семьи, затем 2) национально-государственный строй, господствующий в настоящем, и, наконец, 3) всемирное общение жизни как идеал будущего».
Раз идеал лишь творится человечеством (или, как кощунственно выражается Соловьев, «богочеловечеством»), то нужен не святой, не аскет, не философ, а новый деятель в духе New Age Элис Бейли: «Весь мир… нуждается в помощи, и помочь ему в состоянии не безволие аскета, отрешившегося от всякой жизни и жизненной среды, и не умственное созерцание философа, живущего только мыслию в области идей, а живая сила целой человеческой личности, обладающей безусловным значением не в отрицательной только потенции и не в идее только, а в положительной действительности».
Вполне по К. Марксу Соловьев ставит задачу не постижения истины (истины для него не существует), не спасения души (потому что для него отдельной души нет), а изменения мира: «Откинув действительность негодную, я должен заменить ее тем, что достойно существования. Он требует положительного осуществления достойного бытия во всем».
Отсюда его активизм и оптимизм относительно глобального улучшения нравственности: «Каковы бы ни были мысли отдельных людей, но как собирательное целое передовое человечество XIX в. достигло той нравственной зрелости, того состояния сознания и чувства, которые начинают делать для него невозможным то, что было естественно для древнего мира». Любопытно сопоставить этот метафизический вывод с реальностью ГУЛАГА и Освенцима.
Соловьев предлагает естественные средства для преодоления зла, в частности, через половую любовь: «Человек лишен целости своего существа и своей жизни, и в истинной, целомудренной любви к другому полу он стремится, надеется, мечтает восстановить эту целость»; или через физический акт деторождения: «Физический факт деторождения и зачатия… есть некоторое искупление греха».
Он верует в «спасительность деторождения», но не само по себе, а как обещание прогресса, существенной эволюции человека, и в этом в материалистическом смысле понимает «спасение»: «Спасительность деторождения будет призрачна, если рождаемые будут делать то же, что и рождающие, так же согрешат и умрут. Ведь вся прелесть детей для нас, особая, человеческая их прелесть неразрывно связана с предположением и надеждою, то они будут не то, что мы, будут лучше нас — не количественно лучше, на один или два градуса, а по самому существу, — что они будут люди другой жизни, что в них действительное наше спасение — нас и всех предков наших».
Для обоснования своего учения В. С. Соловьев прибегает к материалистическим доказательствам типа: «Мы не можем сомневаться в действительности того, что на нас ощутительно действует и чье действие дано в самом факте нашего ощущения».
Бог, по Соловьеву, это ощущение в нас, с чем согласился бы и Л. Фейербах: «Действительность божества не есть вывод из религиозного ощущения, а содержание этого ощущения — то самое, что ощущается. Отнимите эту ощущаемую действительность высшего начала — и в религиозном ощущении ничего не останется. Его самого не будет больше. Но оно есть, и, значит, есть то, что в нем дано, то, что в нем ощущается. Есть Бог в нас, — значит, Он есть».
Так же материалистически он обосновывает и нравственность: «Солидарность с живыми существами — одна из вечных, незыблемых основ нравственной жизни человечества». На каком основании он делает такой внеморальный вывод? На том, что «человек, как и животное, живет общею жизнью вселенной».
отрицание свободы
Тотальный материалистический взгляд на мир естественно сочетается у Соловьева с отрицанием свободы. Свободы нет, потому что, во-первых, всё развивается необходимо, а во-вторых, потому что личность или единичность не существует.
Он исповедует свой детерминизм: «Детерминизм вообще утверждает только, что все совершающееся, а следовательно, и всякое действие человека определяется… достаточными основаниями, без которых оно произойти не может, а при которых происходит с необходимостью». Таким образом получается, что любое действие, даже преступление, предательство Иудой Христа, является необходимым, а не свободным действием.
Согласно Соловьеву, отдельность личностей является грехом, который он рассматривает как препятствие на пути к обретению первоначального монистического всеединства. Излишне доказывать, что это совершенно противоречит Писанию, которое говорит о личном спасении души, о Божием суде над личностью, о личной ответственности за то, что человек сотворил, находясь в теле, благое или дурное.
Спасение же от этой «греховной» отдельности В. С. Соловьев видит в коллективизме, в «социальной солидарности, восстановляющей чрез чувство жалости нравственное единство уже раздробленного физически человека». Он готов признать бессмертие души, но только наравне с собирательной: «единичная, так и собирательная душа признана бессмертною».
И «народный характер» для Соловьева «отличается от единичного большим объемом и долговечностью его носителя, а не чем-нибудь принципиальным». Народность для него существует не только в своих видимых единичных носителях, но прежде всего сама по себе, как собирательная личность.
Он сливает личность и коллектив, так что личность в собственном смысле перестает существовать. Личность и общество одно и то же: «общество есть дополненная или расширенная личность, а личность — сжатое, или сосредоточенное, общество». Если относительно общества — это незаслуженная похвала, то признать личность «обществом» значит уничтожить всякое понятие о личности.
Согласно монистическому воззрению В. С. Соловьева, личность в принципе неотделима от окружающего мира, а ее отдельность лишь фантазия: «Роковая отдельность человеческого „я“ ото всего другого заключается только в том, что он представляет ее себе роковою. Он тоже есть жертва самовнушения».
По Соловьеву, личность даже не то что греховна, а просто не существует. Бессмертие души в христианском смысле он объявляет фикцией: «Это бессмертие совсем не предполагает субстанциальности душ самих по себе. Возможно мыслить каждую душу вовсе не как отдельную самостоятельную субстанцию, а лишь как одно из множества нераздельно между собою связанных, постоянных и, следовательно, бессмертных отношений Божества к какому-либо всеобщему субстрату мировой жизни».
Личность лишь обозначена отношениями внутри социума: «Только относясь к другим как к лицам, индивидуальный человек и сам определяется как лицо. Каждое единичное лицо есть только средоточие бесконечного множества взаимоотношений с другим и другими». То есть человек сам по себе — не человек.
Для В. С. Соловьева язык есть только средство общения, но не орудие мысли, не средство познания и самопознания: «Язык — этот реальный разум — не мог быть создан личностью одинокою, следовательно, личность одинокая (Робинзон Крузо, например!- Ред.) не была бы существом словесным, не была бы человеком».
Человек не имеет и своего разума, и своей речи, внутренней и внешней. Соловьев излагает это абсурдное учение: «Философ не упал с неба, его разум есть только высшая степень разума общечеловеческого, выражающегося в слове — явлении по существу универсальном».
После этой разрушительной работы мысли, неудивительно, что Соловьев находит нравственность не в делах и пожеланиях, благих или злых, а в самой тотальности бытия: «В повелении „будьте совершенны“ требуются не единичные акты воли, а ставится задача жизни. Для него даже аскетическая нравственность не есть дело единичной личности, отвлеченно взятой, а может быть проявлена человеком лишь как существом лично-общественным».
Все это очевидно противоречит учению Церкви, здравому смыслу и здравой философии. Достаточно сослаться на слова св. Кирилла Иерусалимского: «Самовластна душа… ибо если бы любодействовал ты по необходимости, то к чему приготовил Бог геенну? Если бы по природе, а не по свободе делал ты добро, то к чему приготовил Бог венцы неизъяснимые? Кротка овца, но она никогда за кротость свою не увенчается, потому что кротость ее происходит не от свободы, но от природы». На Соловьева аргументы св. Отца не действуют: для него нет Бога-Судии, нет геенны, нет венцов. Для него нет свободы, а есть лишь одна природа, и в нравственности он видит ту же природу и более ничего.
Поэтому для Соловьева нет и не может быть личной нравственности: «Нравственность никогда не была только делом личного чувства или правилом частного поведения. В быте родовом нравственные требования благоговения, жалости и стыда были неразрывно связаны с обязанностями родича к родовому союзу — „моральное“ не отделялось от „социального“, единичное — от собирательного… И с образованием государственного строя, несмотря на относительное выделение и обособление домашней жизни, нравственность вообще определялась взаимоотношением между лицами и тем собирательным целым — отныне более обширным и сложным, — к которому они принадлежали».
В соловьевской системе нет речи и о свободе воли. «Я не говорю, что такой свободы воли нет, — я утверждаю только, что ее нет в нравственных действиях»,- сообщает Соловьев!
Строго придерживаясь детерминизма, Соловьев говорит о «так называемой свободе воли»: «Человек может делать добро… ради самой идеи добра, из одного уважения к долгу или нравственному закону. Вот кульминационная точка нравственности, и, однако же, она вполне совместима с детерминизмом и вовсе не требует так называемой свободы воли».
Он всячески силится опровергнуть то, что нравственность возможна только под условием свободного выбора. «Необходимость вообще есть полная зависимость действия… от основания, его определяющего, которое поэтому и называется достаточным. Когда это основание есть физический удар или толчок, то необходимость есть механическая; когда душевное возбуждение — то психологическая, а когда идея добра, то необходимость нравственная».
Согласно удивительному учению Соловьева, нравственное действие возможно лишь в коллективе. Поэтому, учит Соловьев, государственный и общественный акт «поднимает уровень внутреннего сознания». Христианский же призыв к покаянию и нравственному очищению совершенно бессилен в нравственном смысле. Соловьев излагает: «Только благодаря отмене крепостного права в России и рабства в США основные требования справедливости и человеколюбия… были перенесены из тесных и шатких пределов субъективного чувства на широкую и твердую почву объективной действительности, — превращены в общий и обязательный закон жизни. И вот мы видим, что этот внешний государственный акт сразу поднимает у нас уровень внутреннего сознания, то есть делает то, чего не могли сделать сами по себе тысячелетия нравственной проповеди».
Соловьев отрицает свободу воли, однако настаивает на либеральных «свободах», поскольку правильно сознает, что это свободы разные. Он превозносит либеральные действия «мироулучшительной партии», но только не действия властей в отмщение в наказание делающему злое (Рим. 13:4).
Главное для него — самоспасение человечества, а государственное или Церковное властное действие нарушает эту фантастическую концепцию: что человечество спасается само собой без воздействия извне. Соловьев пишет: «По самому свойству христианской задачи, как нравственной и, следовательно, свободной, помощь высшего Добра человеку не может состоять в насиловании злой воли или внешнем уничтожении полагаемых ею препятствий на пути осуществления Царства Божия. Человечество в людях и народах должно само пережить и перемочь эти препятствия, которые являются не только в виде личной злой воли, но и в виде сложных порождений злой воли собирательной». На этом пути самоспасения все идет в ход: полезно даже зло. Это близко и мысли Достоевского, который считал, что достичь святости можно лишь исчерпав зло, победив его в самом себе, а не следуя «внешнему» Христианскому закону.
В этом смысле Соловьев последователен в оправдании всяческого зла, как «необходимого» элемента прогресса: «Мы можем ныне смотреть на Реформацию как на необходимый момент в истории самого христианства».
Встав на точку зрения «антиномизма» («чем хуже, тем лучше») Соловьев приходит к однообразно абсурдным выводам. Так, раз нет свободы воли, то мораль присуща не только людям, но и животным. «Животные,- учит Соловьев,- бывают добрыми и злыми, но различие добра и зла, как таковых, не существует в их сознании».
Соловьев смело излагает свое идиотическое учение: «Мы различаем животных свирепых и кротких, смелых и трусливых и т. д., и хотя эти качества самими животными не сознаются как добрые или злые, но у людей те же самые качества уже оцениваются как добрая или дурная натура. Таким образом, уже здесь мы имеем некоторый нравственный элемент, и так как из опыта несомненно, что добрая натура может развиваться, а злая ослабляться или исправляться, то вот уже некоторый предмет для нравственной философии и задача для ее практического приложения, хотя о свободе воли здесь нет и речи».
Более того, согласно Соловьеву, животные добродетельнее многих людей: «Многие животные по природе добродетельнее многих людей. Супружеская добродетель голубей и аистов, материнская любовь кур, кротость ланей, верность и преданность собак, доброта тюленей и дельфинов, трудолюбие и гражданская доблесть пчел и муравьев и т. д. — все эти отличные качества, украшающие наших меньших братьев, далеко не составляют преобладающих свойств человеческого большинства».
Не отказывает Соловьев животным и в начатках религии: «Чувство благоговения в зачаточных степенях и формах уже находится у животных. Нелепо искать у них религии в нашем смысле, но то общее элементарное чувство, на котором изначала держится религия в душе всякого человека, — именно чувство благоговейного преклонения перед чем-то высшим — зарождается безотчетно и у других тварей, кроме человека».
Согласно учению В. С. Соловьева: «„Пять царств“: минеральное, растительное, животное, природночеловеческое и духовночеловеческое,- представляют собою ряд наиболее твердо определенных и характерных повышений бытия с точки зрения нравственного смысла, осуществляемого в богоматериальном процессе».
С этой точки зрения нравственность присуща и минералам, и растениям: «Камни и металлы отличаются от всего прочего своим крайним самодовольством и консерватизмом; если бы от них одних зависело, природа никогда бы не вышла из непробудного сна, но зато без них ее дальнейший рост не имел бы твердой почвы и опоры. Растения в неподвижных грезах безотчетно тянутся к свету, теплу и влаге».
Соловьев соглашается с Сен-Симоном в том, что «материя имеет права», и, в частности, «право на свое одухотворение. Она имеет право на нашу помощь для ее преобразования и возвышения. Вещи (отдельные) не имеют прав, но природа или земля не есть только вещь, она есть овеществленная сущность, которой мы можем, а потому и должны способствовать в ее одухотворении».
В довершение всего, для Соловьева и то, что совершается по принуждению, тоже может быть нравственным, например, строительство пирамид рабами: «Принудительное свойство этого собирательного подвига, не позволяя приписывать ему идеальное достоинство, не лишает его, однако, вовсе нравственного значения».
Таким образом, «Оправдание добра» — это учение о нравственности, но, конечно, не в Христианском смысле. Соловьев сразу предупреждает: «Я вовсе не желаю проповедовать добродетель и обличать порок: считаю это для простого смертного занятием не только праздным, но и безнравственным, потому что оно предполагает несправедливое и горделивое притязание быть лучше других».
Согласно учению Соловьева, почерпнутому у Достоевского и сходному с учением «нравственного монизма», личное нравственное или безнравственное действие невозможно. Для него «греха отдельного нет»,- как учил еще Ф. М. Достоевский, и поэтому судить отдельного человека нельзя. Нельзя судить с нравственной точки зрения и единичные поступки, которые полностью выводятся из нравственной сферы: «С такой точки зрения мы можем, конечно, судить и внешние наши поступки, но только потому, что связь их с внутренними нравственными условиями нам известна; чужих же поступков в этой сфере мы судить не должны, а только чужие правила».
«Дурным, недолжным» он признает «не какое-нибудь частное и случайное уклонение от какой-нибудь нравственной нормы, а самую сущность того закона природы, которому подчиняется весь органический мир». Тем самым он прямо противоречит Христианству, которое учит, что закон природы благ и совершенен, а зло есть случайность.
Соловьев стоит на точке зрения «онтологической» нравственности, и поэтому предлагает искать добро и зло не в нравственной сфере оценок, а добро «само по себе». Но невозможно исключить нравственную оценку из области нравственности без того, чтобы добро и зло стали категориями относительными. Об этом учил еще Аристотель, который говорил, что невозможно отличить благо и бытие благом. Это одно и то же: «Необходимо, чтобы были тождественны благо и бытие благом».
Однако, ведь и добро, взятое «само по себе», приобретает у Соловьева весьма странный смысл: оно состоит не в добре, а в этом «самом по себе». То есть не добро признается безусловным, а безусловность, понятая монистически и атеистически, признается за единственное добро.
Добро и зло не противоположны друг другу в системе В. С. Соловьева, потому что в ней вообще ничто ни чему не противоположно, а всё необходимо соединяется во «всеединство». В результате, Соловьев приходит к нравственному релятивизму: у него добро может стать злом, а зло необходимо становится добром в «богоматериальном» процессе.
Он учит о совместности Бога со злом, потому что зло — лишь «относительно»: «Нельзя допустить ни того, чтобы Бог утверждал зло, ни того, чтобы Он отрицал его безусловно… Бог допускает зло, поскольку имеет в своей Премудрости возможность извлекать из зла большее благо, или наибольшее возможное совершенство, что и есть причина существования зла».
Согласно Соловьеву, зло нельзя отрицать безусловно: «Зло есть нечто служебное, и отрицать его безусловно значило бы относиться к нему неправедно. И к злу мы должны относиться по-Божьи, то есть, не будучи к нему равнодушными, оставаться, однако, выше безусловного противоречия с ним и допускать его — когда оно не от нас происходит — как орудие совершенствования, поскольку можно извлечь из него большее добро».
Это невероятное претворение зла в добро совершается самим человечеством, как частью мирового монолита, как впрочем и всё в системе Соловьева: «Зло природного пути для человека может быть исправлено только самим человеком, и то, чего не сделал человек настоящего, может быть сделано человеком будущего, который, родившись тем же путем животной природы, может отречься от него и переменить закон жизни».
Он пишет: «Такая задача — создать бессмертие и нетленную жизнь для всех — выше человека. Но разве он отделен какою-нибудь непроницаемою стеною от того, что выше его?»
Обезличенный «человек» сам достигает совершенства, то есть полного, сознательного и свободного соединения с Божеством: «Участвующий в ней человек собственным опытом, чрез свое взаимодействие с другими, достигает действительного совершенства, и это им самим достигнутое совершенство, то есть полное, сознательное и свободное соединение с Божеством, есть именно то, чего Бог хочет окончательно, — безусловное добро».
Это самоспасение Соловьев называет соучастием в деле спасения мира: «Человек дорог Богу не как страдательное орудие Его воли — таких орудий довольно и в мире физическом, — а как добровольный союзник и соучастник Его всемирного дела. Это соучастие человеческое непременно входит в самую цель Божьего действия в мире».
Разумеется, самоспасение и самодеятельность человека — мнимые, поскольку у Соловьева никто не действует самостоятельно и отдельно, ни Бог, ни человек. Всё совершается это само собой: «Я один не могу на деле осуществить то, что должно, я один не могу ничего делать. Но, слава Богу, и один и не существую вовсе, мое бессильное одиночество есть только субъективное состояние, от меня самого зависящее. Я могу в своих мыслях и воле отделять себя ото всего, но это только самообман. Вне этих ложных мыслей и этой дурной воли ничего в отдельности не существует, все связано неразрывно внутренним и внешним образом».
На этом «основании» Соловьев осуждает Христианскую нравственность. Моралисты «берут добро не по существу, не в нем самом, а связывают его с актами и отношениями, которые могут быть и добрыми, и злыми, смотря по тому, чем они внушаются, чему служат. Другими словами, нечто доброе, но могущее стать и злым, ставится здесь на место самого Добра, и условное принимается за безусловное».
Он осуждает Предание как нечто условное: «Подчинение народным и отеческим преданиям и установлениям есть доброе дело, или нравственная обязанность, в той мере, в какой сами эти предания и установления выражают добро или дают определенную форму моему должному отношению к Богу, к людям и к миру».
Он делает вид, будто не понимает, что безусловно одобряется верность Православному Преданию, а не какому-то несуществующему «преданию» вообще. Невозможно отделить истину от добра, а добро от нравственной оценки.
Соловьев совершает интеллектуальный подлог, лишая «добро по существу» его укорененности в истине и нравственного существа. Он пишет: «Вместо должного уважения к собору епископов или к другому церковному начальству как действительному органу той собирательной организации благочестия, от которой я себя не отделяю, я подчиняюсь ему безусловно, не входя в существо дела, а заранее признав его в его отдельности за непреложный для себя авторитет, следовательно, внешним образом, — и вот оказывается, что этот собор, которому я подчинился, есть „Ефесское разбойничество“ или что-нибудь в этом роде, и я сам вследствие излишней, неугодной Богу покорности перед формальным выражением Его предполагаемой воли стал вдруг непокорным еретиком».
Но вот это ведь и невозможно: уважение к собору никак не отделимо от того, чему учит этот собор. Собор не только факт истории и повседневной жизни, а именно то, чему он учит. Но для софистики Соловьева эта сторона безусловная — верность Апостольскому учению — и служит предлогом, чтобы признать все условным: и догматы, и соборы.
Соловьев отличает нравственность от сознания того, что такое добро и зло: «При величайшей нравственной восприимчивости, но при недостаточном понятии о том, что содержится в идее добра, праотец Авраам принял решение заколоть своего сына; повелительная форма нравственного закона, как выражения высшей воли, сознавалась им вполне и принималась безусловно, и только недоставало понятия о том, что может и что не может быть добром, или предметом воли для Бога».
Как и Ф. М. Достоевский, он принципиально отрицает основание добра в истине, понятой как закон: «Всякое этическое предписание, как такое, лишь наружным концом своим, так сказать, касается объекта действия (других лиц); собственное же его основание всегда лежит внутри самого действующего (субъекта), куда нет доступа ни для какой положительной или отрицательной теории внешнего мира. А та наружная сторона моральных предписаний, которая связывает их с объектом, составляет собственно область права, а не нравственности в тесном смысле».
В сумасшедшей вселенной Соловьева происходит такое превращение добро в зло: «Зло деторождения может быть упразднено самим же деторождением, которое чрез это становится добром».
Для него зло превращается в добро, даже если это зло сознательное: «Не может же существовать атеизм без какой-нибудь положительной, доброй цели в общем, каковы бы, впрочем, ни были его особые отрицательные причины в каждом случае».
Атеизм — то есть величайшее заблуждение — для него может невинным: «Теоретический атеизм иногда имеет чисто мозговой характер и есть лишь заблуждение ума, невинное в нравственном смысле». Здесь в системе Соловьева адогматизм смыкается с аморализмом. Атеизм кажется ему невинным, потому что он чисто умственный, теоретический, а область умозрения, по Соловьеву, свободна от нравственности и от критериев истинности.
Более того, безусловное зло атеизма, по Соловьеву, гораздо «лучше» Христианского добра и истины: «Если нужно историческое делание, если нужно реальное объединение человечества, если нужно, чтобы в данную эпоху люди изобретали и строили всякие машины, прорывали Суэцкий канал, открывали неведомые земли и т. д., то для успешного исполнения этих задач нужно также и то, чтобы не все люди были мистиками и даже не все — серьезно верующими».
Согласно учению Соловьева нравственность есть в действительности, но не в Христианстве: «Религия (в своей данной, исторической конкретности), что семья, собственность не содержат еще сами по себе нравственных норм в собственном смысле». Соловьев абсурдно обосновывает этот тезис тем, что религия может и не быть нравственной. Но ведь это относится только к ложным религиям, а Христианство не может не быть нравственным. Но, во-первых, для Соловьева нет ложных религий: все религии истинны и ложны, а во-вторых, он именно считает безнравственным историческое Христианство.
В монизме нравственность совпадает с материальным благополучием. Как одновременно с ним митр. Сергий (Страгородский) в «Православном учении о спасении», Соловьев отождествляет добро с материальным благосостоянием, а зло — со злополучием: «Действительное добро в свою очередь не может окончательно приводить к бедствиям, то есть к злу. Весьма характерно, в самом деле, что одно и то же понятие „зло“ одинаково выражает противуположность и добродетели и благополучию — злом одинаково признается и злодейство и злополучие, что явно свидетельствует о внутреннем сродстве между добром и благом».
Он учит: «Нравственный принцип, последовательно до конца осуществленный, долг, совершенно исполненный, неизбежно приводит к высшему благу, или блаженству». Праведнику должно быть хорошо в жизни: «Несовпадение добра с благом („бедствия праведных“) свидетельствует только о недостаточности или неполноте — незаконченности данного нравственного состояния».
адогматизм
Соловьев везде отличает онтологическую нравственность от истины. Отсюда получается, что безнравственны: любой суд, любое суждение. Но есть ли что-либо нравственное в области общих суждений? Для Соловьева нравственны адогматизм и аморализм.
Для него все богословские положения не касаются сути религии. Поэтому даже самое ложное и нелепое учение о Боге, будто бы, никому не может препятствовать ощущать Божество. Он утверждает: «Все теологические противоречия и заблуждения, связанные с религией, нисколько не касаются ее действительного предмета. Теологические системы, как и астрономические, суть дело человеческого ума и зависят от степени его развития и от количества положительных знаний. Правильная теология, как и правильная астрономия, есть дело важное и необходимое; но это не есть дело первой необходимости… И самое ложное и нелепое теологическое учение никому не может препятствовать ощущать Божество и ни в ком не может вызвать сомнения в действительности того, что дано в его ощущении».
Он говорит: «Теоретическое сомнение, очевидно, недостаточно для того, чтобы подорвать нравственно-практическую уверенность». Однако в области веры и науки такого противопоставления быть не может. В области идеальных вечных истин невозможна «нравственно-практическая уверенность»: «вера есть уверенность в невидимом», по Апостолу. Но даже в науке сомнение в действительности всемирного тяготения очень легко может подорвать практическую уверенность, и притом раз и навсегда. Наконец, это просто абсурдное утверждение, объяснимое лишь как исповедание антитеоретизма.
Согласно Соловьеву, Христианские догматы превосходят разум, непостижимы, и поэтому бесполезны: «Метафизические догматы истинного христианства при всей их внутренней достоверности, несомненно, превышают уровень обыкновенного человеческого рассудка и потому не могут служить и никогда не служили начальными средствами убеждения в истине нашего исповедания людей, ему чуждых. Чтобы постигать эти догматы верою, нужно уже быть христианином, а чтобы понять их смысл в области высших умозрений разума, нужно быть философом Платонова или Шеллингова направления. Этот путь не может, следовательно, быть принят как общегодный, и остается для убеждения иноверца только указание на превосходство нравственной стороны в нашей религии».
Здесь Соловьев повторяет общее место из славянофильского учения.
Соловьев чисто софистически отличает веру от веры в Кого: «Не всякая вера есть добродетель и для богословов. Не признается таковою вера, или имеющая для себя предмет несуществующий или предмет недостойный, или недостойно относящаяся к достойному». Но нет такой вещи как «вера вообще», «вера сама по себе», независимо от указания на предмет веры. Эта несуществующая абстракция используется Соловьевым для опровержения Христианских догматов. Такое «опровержение» является интеллектуальной фальшивкой.
По словам Соловьева, для него безразлично: вложено ли понятие о добре и зле Богом в человеческую душу, или добро и зло возникли в процессе эволюции. Он учит: «Продукт ли длинного ряда видоизменений животных организаций или непосредственное произведение высшего творческого акта, человеческая природа во всяком случае существует со всеми своими отличительными чертами, между которыми важнейшее чисто занимают черты нравственные».
Впрочем, Соловьев везде исповедует веру в эволюцию и нигде — веру в сотворение человека Богом. Например, он говорит: «В живом образе родителей впервые воплощается для младенствующего человека идея Божества». То есть, по Соловьеву, знание о Боге не вложено Богом в душу человека, а возникло из наблюдения за отношениями в семье.
Эволюцию он признает и в религии: «Естественным историческим ростом образуются боги общинные, племенные, народные, пока, наконец, религиозное сознание объединенного в мысли, если не на деле, человечества не достигло идеи всеобщего Отца небесного с Его всеобъемлющим Провидением».
В области социальной Соловьев обнаруживает ту же эволюцию с теми же оккультными целями: «Как дух человеческий в природе, для того чтобы реально проявляться, требует необходимо совершеннейшего из физических организмов, так Дух Божий в человечестве, или Царство Божие, для своего действительного явления требует совершеннейшей общественной организации, которая и вырабатывается всемирною историей».
Он превозносит историческое развитие, как и биологическую эволюцию, как необходимый путь к трансцендентному совершенству: «Все историческое развитие — и не только человечества, но и физического мира — есть необходимый путь к совершенству». Для него «исторический процесс есть долгий и трудный переход от зверочеловечества к богочеловечеству». Отсюда явно вытекает существенное несовершенство как человека, сотворенного Богом по Своему Образу и подобию, так и ветхозаветных праведников, и Самой Христианской Церкви, и даже Первого Пришествия Христова.
Соловьев пишет в этом ключе: «Разум истории по самому ее фактическому ходу заставляет нас признать в Иисусе Христе не последнее слово царства человечества, а первое и всеединое Слово Царства Божия». Он твердо различает для себя «личное рождение» Христа и еще не явленное «универсальное откровение» Христа: «Как первая половина истории до Христа подготовляла среду, или внешние условия, для Его личного рождения, так вторая половина подготовляет внешние условия для Его универсального откровения, или явления Царства Божия».
В схеме Соловьева этот процесс развития мира к «Царству Божию на земле» имеет оборотную сторону: исторический регресс Церкви. Он утверждает, что со времени Пришествия Христова «внутренно подорваны международные войны, бесправность общественных классов и казни преступников. Пусть этой внутренней перемене понадобилось восемнадцать веков, чтобы хотя отчасти выйти наружу, и пусть это обнаружение становится заметно как раз в то время, когда его первая двигательная причина — христианская вера слабеет и, по-видимому, исчезает на поверхности сознания, — все-таки эта перемена отношения к старым языческим устоям общества внутренно проникает душу человечества и все более и более обнаруживается в его жизни».
Соловьев изобретает некий «общий закон мирового порядка, что высший тип существования не создается предшествующим процессом, а только обусловливается им в своем явлении. Царство Божие не есть произведение христианской истории, как сам Христос не был произведением еврейской и языческой истории: история вырабатывала и вырабатывает только необходимые естественные и нравственные условия для явления Богочеловека и богочеловечества». Если воспринимать эти слова серьезно, то прогресс и эволюция — это лишь фантазия. И для Соловьева именно так и есть: внутри монолита одной природы не может быть развития. Зачем же он в таком случае использует эволюционистские рассуждения? Для разрушения Христианской догматической веры.
В системе Соловьева по-настоящему невозможно никакое развитие: его система абсолютно статична. Однако эволюция для него важна как момент нивелировки всех различий. Поэтому, настаивает он, должно быть запрещено поддерживать Церковные, нравственные, семейные, государственные устои. Он осуждает консерваторов за то, что «поздний, но отныне быстрый и решительный прогресс по пути, предназначенному девятнадцать веков тому назад, вызывает у них опасения за нравственные устои общества… Религия, семья, собственность сами по себе, то есть одним фактическим своим существованием, не могут быть нормальными нравственными основами общества, и задача не в том, чтобы поддерживать эти учреждения во что бы то ни стало в их statu quo, а в том, чтобы сделать их сообразными с единственною нравственною нормой, чтобы всецело прониклись они единым истинным началом».
В. С. Соловьев не делает различия между реальностью и фантазией, истиной и ложью. И поэтому он признает эволюцию и отрицает ее, говорит о личности и о душе, и отрицает и то и другое, употребляет слова «добро» и «зло» и сливает их друг с другом.
В целом, вывод Соловьева в «Оправдании добра» сводится к тому, что неизбежный прогресс происходит внутри неподвижного бытийного монолита, или, что для Соловьева одно и то же, такой прогресс не происходит, потому что внутри «всеединства» развитие невозможно.
С точки зрения этого бессмысленного учения не нужны ни личность, ни свобода воли, ни различение добра и зла, ни философия, ни Христианская религия.
Онтологическая «нравственность» превосходит вообще всё отдельное и осмысленное просто потому, что она есть и без остатка совпадает с материальным бытием.
концепты
Адогматизм, Альтруизм, Аморализм, Антиаскетизм, Антитеоретизм, Антиформализм, Весь мир, Всеединство, Грех (в гностицизме), Душа = телу, Индивидуально-коллективное, Мистика коллектива, Мистика полноты, Монизм, Общее (ложное), Онтологическая нравственность, Организм, Очищение сущности, Практика, Превращение, Причинно-следственная связь, Прогресс, Развитие, Синергия, Совпадение противоположностей, Спасение (гностическое), Уровни, Франциск Ассизский, Чудо (посюстороннее), Эволюция
патологическая речь
лозунги
- Почитание предков и основанное на нем семейное воспитание побеждают безнравственную рознь и восстановляют нравственную солидарность людей в порядке времени, или последовательности бытия[1].
патологический словарный запас сочинения
- Альтруизм
- Богоматериальный
- Богочеловеческий организм
- Вдохновиться
- Всеобщий
- Всечеловек
- Всечеловечество
- Деятельно
- Единосущие
- Идеал
- Квиетизм
- Органический
- Претворение
- Солидарность
- Теургичный
- Эгоизм
источники
- В. С. Соловьев. Оправдание добра. Нравственная философия. СПб., 1897.
- переиздания
- Соловьев, В. С. Оправдание добра / Отв. ред. О. А. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, Алгоритм, 2012. — 656 с. — ISBN 978-5-4261-0002-2.
Сноски
- ↑ Соловьев, В. С. Оправдание добра / Отв. ред. О. А. Платонов. — М.: Институт русской цивилизации, Алгоритм, 2012. — 656 с. — ISBN 978-5-4261-0002-2.