Неопределенная речь
расплывчатая, неясная, неточная речь с основным приемом аппроксимации. Разновидность патологической речи. Проявляется в запрете на определения. Антоним разумной речи.
определение
Для внедрения неопределенности в ясное учение и в ясные слова и понятия патологической нулевой речи широко используется прием приблизительности, аппроксимации.
Неопределенность - чадо мнения.
Определительность от „знания“, – неопределительность – непременно чадо „мнения“. Определительность есть выражение знания в себе мыслями, для других словами[1]— Св. Игнатий (Брянчанинов)
.
Этот прием играет необычайно важную роль в патологической идеологической речи, поскольку до поры до времени позволяет уйти от преследования за неверие или неправоверие и при этом все-таки донести свое лжеучение до «знающих», до адептов, работающих на той же оккультной «волне», что и лжеучитель.
С помощью приема аппроксимации софист оставляет читателя в ложном убеждении, будто тому предоставлена свобода выбора, свобода истолкования.
Неопределенная речь призвана способствовать диалогу и более широкому и легкому пониманию, и за счет этой самой пропагандистской установки рождает не понимание, а ту же самую неопределенность, а точнее безразличную понятность.
Тот, кто культивирует двусмысленность и существование на «водоразделах мысли» (из названия цикла статей о. Павла Флоренского), как правило не понимает того, что говорит.
Понятность нововведений и их названий представляет старую проблему общества и государства. Следует вспомнить приживаемость раннесоветских номенов. С учетом относительно малой образованности того времени, степень непонимания не была лингвистически высокой (ср. случаи: каменист (т. е. коммунист) — тот, кто в Бога не верит). Ныне же, при значительно более высокой образованности, степень непонимания получает очень большой лингвистический индекс.
Затемненность смысла становится как бы частью содержания слов. Исключение составляет, в лучшем случае, лишь узкая общественная сфера восприятия. В «остальном» восприятии такие слова темны — а это большое поле национального речепользования. Следует подчеркнуть еще раз: далеко не все таковые слова ограничиваются сугубо специальной сферой и специальной терминологией — узко профессиональным либо кастовым кругом, ибо в этот узкий круг можно запереть немногие из внедряемых слов (даже не безусловно знаки типа ипотека). Такие же знаки, как кондоминиум, приватизация, предназначены для широчайших масс, а они сообщают весьма малую ясность делу и не просветляют народное восприятие[2].
В. Н. Шапошников отмечает в постсоветской речи снижение позитивной категоричности и оптимистической невозмутимости, нарушение зоны рече-мыслительной константности. «Такие черты дискурса находят отражение и выражение в лексико-семантическом репертуаре. Прежде всего это относится к политическим и социально-экономическим суждениям, хотя и не ограничивается только ими»[2].
Неопределенная речь переходит в прямую ложь, причем она оправдывается на теоретическом уровне:
Если Вы взялись быть миссионером, то надо быть мужиком!.. Назвался миссионер, полезай в кузов! Без ошибок в большом деле тоже не бывает[3].— о. Сергий (Рыбко)
Где и когда я нарушил какие-либо догматы или преступил православное предание в своих обращениях к молодым людям? Да, возможно, где-то я ошибся в словах, но кто не согрешает в слове, тот человек совершенный (Иак. 3:2), а я вовсе на такого не претендую[4].
Артур Лавджой указывает на пафос, то есть светскую мистическую очарованность неопределенностью мыслей и речей:
Пафос предельной туманности, очарованность непостигаемым, которая очень способствовала, я боюсь, успеху многих философов у публики, пусть даже они на это совсем и не рассчитывали. Выражение omne ignotum pro mirifîco [все неизвестное представляется удивительным] прекрасно объясняет — чему в значительной степени обязаны многие философы своей популярностью, включая и некоторых из тех, кто пожинает плоды таковой в наши дни. Читатель не понимает их, но все компенсируется возвышенным тоном; и приятное чувство благоговения и экзальтации мгновенно охватывает его, коль скоро он созерцает мысль такой неизмеримой глубины — глубина эта несомненна, поскольку дна ее не видно. Сродни этому и пафос эзотеричности[5].
примеры
И снова — Волга русская
Могучая и плавная.
И не пойму, что чувствую,
Но что-то очень главное[6].
Православие (XVIII - XIX века. - Ред.) старалось не давать никаких исчерпывающих определений и характеристик явлениям церковной жизни, православию чужды четкие границы, потому что очень многое отдается личной интуиции человека[7].— о. Константин Костромин
- неопределенная речь у А. П. Чехова
Противительные союзы и противительная интонация определяют часто строй чеховской фразы и чеховских характеристик. «Должно быть, я любил и его самого, хотя не могу сказать этого наверное...» Вот чеховская фраза, в которой нерешительно, предположительно данное утверждение тут же и обрывается и опровергается, впрочем, только отчасти. Перед нами рассказ 1892 года «Страх», он весь построен по этому принципу: «Это был умный, добрый, нескучный и искренний человек, но…; (…мне чрезвычайно нравилась его жена. Я влюблен в нее не был, но…)».
«Противительная» интонация проглядывает еще чаще, чем появляются противительные союзы…
Тот же противительный сдвиг и во множестве неопределенных слов, уже приведенных и еще не обозначенных: «как о каком-то мифе», «какую-то неловкость», «было что-то неудобное», «почему-то весело было думать…», «почему-то я был рад…». Все эти «какая-то», «что-то», «почему-то», «казалось» противодействуют обычному представлению об определенности чувств и душевных состояний человека (по книге А. В. Чичерин. Идеи и стиль. М. 1964. С. 315—316)[8].
- Леонид Андреев
Леонид Андреев «не дорожит тем, что есть, ему ценно только то, что кажется. Это всегда вовлекало его в фантастический, насыщенный красками и неверными тенями мир… Но в этой лжи минутных образов для городского художника единственная правда, и недаром Леонид Андреев почти каждую свою фразу снабжает словами: Кажется. Будто. Словно. Подобно. Вроде. Точно. Похоже. Как если бы.
В любом отрывке можно найти у Андреева эти недоверчивые, приблизительные слова. Вот первое попавшееся место из недавней его повести „Елеазар“, помещенной в журнале „Золотое руно“ (1906, X II); „Снова как бы впервые отметили и страшную синеву и отвратительную тучность его. На столе, словно позабытая Елеазаром, лежала сине-багровая рука его, и все взоры безвольно приковались к ней, точно от нее ждали желанного ответа. А музыканты еще играли; но вот и до них дошло молчание, и как вода заливает разбросанный уголь, так и оно погасило веселые звуки“. Точно, словно, подобно, как бы, как — я подчеркиваю эти слова, чтобы отметить, как мало считается Леонид Андреев с реальностью жизни, как горячо привержен он к „кажется“, тогда как правда для него только „кажется“»[9].— Корней Чуковский
- неопределенная речь у о. Александра Шмемана
О. Александр Шмеман дает определение вере: это «стремление, тяга, ожидание чего-то желанного, предчувствие чего-то иного, для чего только и стоит жить» (Шмеман 1989, 16).
«Что-то» проходит у о. Александра Шмемана красной нитью: «Что-то совсем другое, совсем непохожее на нашу обычную жизнь, а вместе с тем к нам обращенное всем своим светом, всей своей радостью. Так вот, вера – это прежде всего именно прорыв в иное, о чем так трудно поведать обыденными словами, но что наполняет все сердце, всю жизнь неожиданной праздничной радостью» (Шмеман 1989, 110).
Как мы видим, о. Александр Шмеман отчасти винит в этой неопределенности «обыденные слова», хотя, собственно, от него никто и не требует, чтобы он говорил о вере обыденными словами. С другой стороны, такая неопределенность для о. Александра Шмемана и есть норма Богопознания, туман, который развеивать ни в коем случае не рекомендуется.
Вот еще «что-то», «чего-то» и «куда-то»: «Если открылось нам священное в виде будь то красоты, будь то нравственного совершенства, будь то глубинной интуиции в сущность мира и жизни – открытие это немедленно чего-то требует от нас, что-то совершает в нас, куда-то нас зовет, обязывает, влечет» (Шмеман 2003b, 19). Эти невнятности у о. Александра Шмемана в дальнейшем никак не проясняются. Скорее напротив, поскольку за этим «что-то», «чего-то» и «куда-то» сразу следует уже приведенный нами пассаж из любовного стихотворения А. С. Пушкина, в котором и «Божество», и «вдохновенье» употребляются явно в светском мистическом смысле. Бог также именуется у о. Александра Шмемана «чем-то»: «В мире человек чувствовал присутствие, действие, откровение чего-то, что к одному внешнему свести нельзя. И вот это что-то он и назвал в какой-то момент своего развития Божеством, Богом» (Шмеман 1989, 30).
С пришествием Христа «что-то» радикально изменилось: «Когда Павел, поверивший во Христа, после долгого гонения Его последователей, вдруг восклицает: „Для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение!“ (Фил. 1:21), мы можем сказать, что что-то радикально переменилось в мире» (Шмеман 2003b, 88).
Данный прием для внедрения неопределенности в ясное учение и в ясные слова и понятия мы предлагаем назвать «аппроксимацией». Этот прием играет необычайно важную роль в патологической идеологической речи, поскольку до поры до времени позволяет избежать разоблачения в неправоверии и при этом все-таки донести свое лжеучение до «знающих», до адептов, работающих на той же оккультной «волне», что и лжеучитель.
Более того, с помощью такого приема софист оставляет читателя в ложном убеждении, будто ему предоставлена свобода выбора, свобода истолкования.
Похожую роль у о. Александра Шмемана играют кавычки, на злоупотребление которыми мы указывали на протяжении всей работы. В кавычках у о. Александра Шмемана стоят такие слова, как жизнь «во Христе»; Крещение начинает «действовать» в нас; мы не можем оставаться «на небе»; ничего «сверхъестественного» нет; «наследие» не есть то единственное, что надлежит хранить; мир – «средство» приобщения; категории – «литургические», а семья – «естественная».
«Мир иной» неизменно ставится о. Александра Шмемана в кавычки, а также «последние времена», «мир грядущий», «бессмертие души», «христианский мир», «благой» мир, просто «мир» (« „мир“ становится понятием и опытом, соотнесенным с Царством Божиим»), «сверхъестественное», «Таинство исцеления».
Закавыченные термины соединяются в предложения: « „Спасение“ есть не восстановление порядка, нарушенного грехом, а простое избавление, будь-то от страдания, греха или смерти, признаваемых „нормальными“ для профанного мира, ему присущими» (Шмеман 2003a, 168). Или так: «Если преложение Святых Даров совершается всем священнодействием, всей Божественной Литургией, то являет, „показывает“, „дарует“ его нам Дух Святой» (Шмеман 1983, 38). В сочинениях о. Ш. в кавычках стоят, казалось бы, ясные и точные термины богословия и философии. В область аппроксимации затягиваются самые определенные понятия: «догмат», «духовная власть», «священное», «святое», «священное место», «Откровение», «душа», «подчинение».
И это не только насмешка над читателем, а своеобразный романтический «гумор», знаменующий собой принципиальную фрагментарность наших знаний, и – как следствие – разомкнутость человека в большой Таинственный мир.
В том, как о. Александр Шмеман употребляет прием аппроксимации, наблюдается строгая последовательность. Он подчеркивает, что познавать можно только посюсторонний монолит бытия. Отсюда его кавычки подвергают аппроксимации именно те понятия, которые отсылают к духовной жизни, к сверхъестественному и священному.
Определенные догматические термины ставятся в кавычки также для того, чтобы отсечь возможности критического рассмотрения учения о. Александра Шмемана. Понятно ведь, что, в отличие от догмата, «догмат» в кавычках не может служить критерием холистической мистики о. Александра Шмемана, а это только и нужно о. Александру Шмеману, все время стремящемуся отправиться в свободное адогматическое плавание. Но и критиковать его за ложно понятый «догмат» не представляется возможным, поскольку не удается установить, что это такое.
О. Георгий Кочетков, также необычно часто употребляет кавычки. В кавычках у о. Кочеткова поставлены: «ипостась», «на веру», «на месте», «церковный реализм», «нормальная» структура, «форма», «содержание», «формула», «внешнее», «членство», «обговаривание», «эзотерический», «лицо», «персона», «восполнение». Спросим себя, что собственно значит «внешнее», если оно стоит в кавычках? Но ведь у о. Кочеткова «внешнее» еще и соотносится с закавыченным «внутренним».
О.Г. Кочетков пишет об «иерархическом» устройстве Церкви, а не о иерархическом. Крещение для него не первое, а «первое» церковное Таинство. Мало того, мы обнаруживаем у о. Кочеткова не тайную, а «тайную» жизнь, и даже само слово «тайна» помещено у него в кавычках.
В этом мы видим яркое проявление адогматического характера писаний о. Кочеткова. Он показывает, что понимать слово (например, «восполнение») следует не совсем понятно как. Он хочет сказать, что этого объяснить никому нельзя: надо решать личностно, творчески и изнутри потока бытия.
В диссертации о. Иоанна Мейендорфа «Жизнь и труды святителя Григория Паламы. Введение в изучение» точные богословские термины: сущность, ипостась, энергия (благодать) в некоторых случаях заключены в кавычки, что делает совершенно невозможным установление их смысла. Выражает ли этим автор сомнение, или указывает на какое-то иносказательное значение, или это мнимые сущность, ипостась, энергия? Едва ли. Вернее допустить, что о. Мейендорф указывает на невозможность точного соответствия между термином и самим существом дела.
слова с неопределенным значением
Диффузные слова: состояние • потенциал • осмысление • фактор.
«В течение бесконечно долгих недель (героя романа) мучили мысли, порожденные состоянием разлуки»!
А не проще ли, не лучше ли хотя бы: Нескончаемо долгие недели (много долгих недель) его мучили мысли, рожденные разлукой (мучила тоска)?
Или: «Он находился в состоянии полного упадка сил». А разве нельзя: Он совсем ослабел, обессилел, лишился последних сил, силы оставили его, изменили ему?
штампы
Будто. Вроде. Кажется. Как бы. Как если бы. Как-то так. Подобно. Похоже. Словно. Точно.
преступный мир
Семантика воровской речи значительно отличается от обыденной. Так же, как и речь первобытного человека, понятия ее по большей части конкретны: эмоциональная насыщенность слова устанавливает тесную связь между словом и явлением. Как правило воровское слово обширно по содержанию и бедно по объему. Воровской словарь почти исчерпывается словами, относящимися к воровскому быту, воровству. Воровское слово всегда касается только какого-либо специального явления и не носит того универсального характера, какое носит слово в нашей речи. К иным воровским словам приходится прилагать в словарях пространные объяснения, стремящиеся передать все своеобразные оттенки его значения.
Значит ли это, что семантика воровской речи всегда определенна, стабилизирована, что объем и содержание значения каждого слова всегда точно ограничены?
Для воровского языка характерно как раз обратное явление: воровской язык представляет редкий образец совершенно не стабилизированной и диффузной семантики. Примитивные формы труда и примитивный быт создают в языке воров то положение, при котором неточность слов и их немногочисленность — нормальны. Воры привыкли разговаривать и понимать друг друга намеками и полусловами не только потому, что «от природы» чрезвычайно сообразительны, но потому, что сама обстановка создает благоприятные условия для апперцепции. К той же ослабленности значения ведет и склонность воровской речи к эвфемизмам.
Например, слово «навернуть» не может быть иначе передано, как 'вообще что-то сделать', 'произвести'. Можно «навернуть скачек» 'обокрасть со взломом ', «навернуть малину» 'достать тайную квартиру, тайное помещение', «навернуть фраера» 'обмануть кого-либо', «навернуть бабочек» 'раздобыть денег' и т. д. Тот же характер носят такие слова, как «хурдачить», «зашататься», «жухнуть» ('убить', 'ударить', 'быстро что-либо сделать', 'сказать', 'сообразить' и др.), «зажуриться», «стрёбать» и т. п. Определять значение такого слова для словаря необыкновенно трудно. Смысл слова может быть только разгадан в фразе и в конкретной обстановке, в определенной внешней ситуации.
Эта особенность воровской речи делает ее несомненно весьма близкой диффузности первобытной семантики.
В выше приведенных примерах характерна одна особенность — логическое значение всюду вытесняется эмоциональным. Последнее в нем наиболее устойчиво, и сама полисемантичность может быть лучше всего определена как полисемантичность эмоциональная.
Воровское экспрессивное и эмоционально насыщенное слово действует как толчок, как удар плетью — так же сильно, хлестко и так же бестолково. О смысле этого удара следует заключать по окружающей обстановке... Не можем не отметить справедливости сопоставления этих двух фактов — нестабилизированной семантики и усиленного словотворчества.
Трудно сказать: облегченное ли словообразование вызывает семантическую неразбериху или, обратно, семантическая нестабилизированность — потребность творить новые слова.
Есть еще одно обстоятельство, не позволяющее стабилизироваться семантике воровской речи — отсутствие у слова семантического корня. В русском языке, например, общий корень с некоторой общей семантической значимостью стабилизирует семантику целой группы слов. В воровской речи — семантический корень отсутствует, а проступающее, иногда через метафору, или метонимию, если слово заимствовано из русского, обычное значение как бы сдвигает значение воровского. В этом случае воровское значение дается как бы «наплывом» на русское значение. Возьмем хотя бы названия воровских инструментов: «балерина», «гитара», «мальчики»…
Некоторые слова воровской речи мы можем прямо назвать асемантичными. Таково, например, слово «же», случайно попавшее в словарь Попова и определенное у него как «воровской пароль». Очевидно, что Попов, вообще бесцеремонно обращавшийся с воровским словарем, действительно стал в тупик перед определением значения этого слова, дав ему такое своеобразное определение. Слово «же», бывшее одно время «модным» в воровской среде, могло употребляться в любом значении: и как глагол, и как существительное, и как междометие. Само по себе, взятое изолированно, слово «же» не имеет никакого значения, но оно приобретает любое значение в зависимости от контекста и от конкретной обстановки. Можно сказать: «же» и этим дать кому-либо сигнал (в зависимости от обстановки); «девчонка на жé» 'хорошая'; «это дело жé» 'провалилось', 'не удалось'; «ты кто — жé?» то есть «свой» — вор; «топай жé» 'иди воровать' и т. д. Такой же характер носит слово «собачка», одно время усиленно курсировавшее в некоторой части воровского мира[10].— Дм. Лихачев. Черты первобытного примитивизма воровской речи
в речи мастеров
Антоний (Блум), Арсений (Соколов), Джуссани Луиджи, Достоевский Федор Михайлович, Иоанн-Павел II, Кинг Мартин Лютер, Чаплин Всеволод Анатольевич, Шмеман Александр Дмитриевич, Шютц Роже, мать Тереза.
аналогии
Авангард в искусстве играет с разными видами неопределенности.
- примеры
-
Александр Харитонов. «В небе три ангела и, кажется, еще четыре» (1986-1989)
источники
- Вершилло, Р. А. Мировоззрение протоиерея Александра Шмемана / Ред. Игорь Рысин. — М.: Антимодернизм.Ру, 2015. — (Богословский модернизм в идеологии Нового времени).
Сноски
- ↑ Игнатий (Брянчанинов), св. Письмо 163 // Собрание писем. — М.-СПб.: Центр изучения, охраны и реставрации наследия священника Павла Флоренского, 1995. — С. 322.
- ↑ 2,0 2,1 Шапошников В. Н. Русская речь 1990-х. Современная Россия в языковом отображении. — М.: МАЛП, 1998. — 243 с. — ISBN 5-88091-062-8.
- ↑ Игумен Сергий (Рыбко) лично Валерию Отставных // Галина Ал. - 2011. - 10 июня.
- ↑ Сергий (Рыбко), о. Открытое письмо авторам публикаций на сайтах «Антироккульт» и «Антимодернизм.ру» // Галина Ал. — 2013. — 23 января.
- ↑ Лавджой, Артур Великая цепь бытия. История идеи = Lovejoy, Arthur Oncken. The great chain of being. A study of the history of an idea / Пер. Вл. Софронова-Антомони. — М.: Дом интеллектуальной книги, 2001. — С. 17. — 376 с. — 1 000 экз. — ISBN 5-7333-0239-9.
- ↑ Виноградов В. В. Развитие учения о художественной речи в Советскую эпоху // О теории художественной речи. — М.: Высшая школа, 1971. — С. 21. — 3–104 с. — (Библиотека филолога). — 26 000 экз.
- ↑ Курс лекций протоиерея Константина Костромина начался в библиотеке «Старая Коломна» // Санкт-Петербургская митрополия. — 23.01.2016
- ↑ Виноградов В. В. Развитие учения о художественной речи в Советскую эпоху // О теории художественной речи. — М.: Высшая школа, 1971. — С. 50-51. — 3–104 с. — (Библиотека филолога). — 26 000 экз.
- ↑ Чуковский, К. От Чехова до наших дней. — СПб., 1908. — С. 134-135.
- ↑ Лихачев Д.С. Черты первобытного примитивизма воровской речи // Язык и мышление. - 1935. - № III-IV. - С. 70-72, 73.