Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович
М. Е. Салтыков-Щедрин наряду с Ф. М. Достоевским может считаться самым глубоким наблюдателем и критиком патологической речи. Это не отменяет того факта, что его собственное мышление и художественный метод глубоко идеологизированы. Его критика производится с позиции крайних левых.
Две повести: «Современная идиллия» и «Дневник провинциала в Петербурге» дают достаточное количество материала для наших наблюдений.
Содержание
пресса
Бульварная пресса: «Краса Демидрона. Газета ассенизационно-любострастная, выходящая в дни публичных драк»[1]. «Словесное удобрение» кубышкинский литературно-политический орган, который проводит идеи купца Кубышкина[1].
Пародируются газетные заметки: «Вчера на одной из невидных окраин нашей столицы произошло скромное, но знаменательное торжество. Одно из светил нашего юридического мира, беспроигрышный адвокат Балалайкин вступил в брак с сироткой — воспитанницей известного банкира Парамонова, Фаиной Егоровной Стегнушкиной, которая, впрочем, уже несколько лет самостоятельно производит оптовую торговлю на Калашниковской пристани»[1].
Объявления в газетах[1].
либеральная болтовня
Обыкновенно мы в это время (в 11 часов вечера. — Ред.) только что словесную канитель затягивали и часов до двух ночи переходили от одного современного вопроса к другому, с одной стороны ничего не предрешая, а с другой стороны не отказывая себе и в достодолжном, в пределах разумной умеренности, рассмотрении. И хотя наши собеседования почти всегда заканчивались словами: «необходимо погодить», но мы все-таки утешались хоть тем, что слова эти составляют результат свободного обмена мыслей и свободно-разумного отношения к действительности, что воля с нас не снята и что если бы, например, выпить при сем две-три рюмки водки, то ничто бы, пожалуй, не воспрепятствовало нам выразиться и так: «Господа! да неужто же, наконец…»[1]
патологическая речь массовой науки
Тайные собрания библиографов:
При мне «Черную шаль» Пушкина библиографической разработке подвергали. Они, брат, ее в двух томах с комментариями хотят издавать. -- Вот бы где «годить»-то хорошо! Туда бы забраться, да там все время и переждать! -- Да, хорошо бы. При мне в течение трех часов только два первые стиха обработали. Вот видишь, обыкновенно мы так читаем: Гляжу я безмолвно на черную шаль, И хладную душу терзает печаль… А у Слёнина (1831 г. in 8-vo) последний стих так напечатан; И гладкую душу дерзает печаль…
Вот они и остановились в недоумении. Три партии образовались[2].
Изумительный был человек этот маститый историк: и науку, и свистопляску — все понимал! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались — ну, точно сам очевидцем был! И что в нем особенно дорого было: ни на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно, Мстислав ли Ростислава или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать,- все единственно![2]
штампы
«В воздухе колом стоят и „рутинные пути“, и „великое будущее“, и „твердые упования“, и „светлые надежды“ ― словом, все, чем красна речь всякого благонадежного сеятеля»[4].
характеристика патологической речи
Либерализм:
«бесконечный обман, имеющий подкладкой одно самоуверенное нахальство»[2].
Патологическая речь противопоставляется разумной:
Ежели первый признак, по которому мы сознаем себя живущими в человеческом обществе, есть живая человеческая речь, то разве я ощущал на себе ее действие? Говоря по совести, все, что я испытывал в этом смысле, ограничивалось следующим: я безразличным образом сотрясал воздух, я внимал речам без подлежащего, без сказуемого, без связки, и сам произносил речи без подлежащего, без сказуемого, без связки. «Вот кабы», «ну, уж тогда бы» — ведь это такого рода словопрения, которые я мог бы совершенно удобно производить и в одиночном заключении. Ужели же я без натяжки могу утверждать, что меня окружало действительно людское общество, когда в моем времяпрепровождении не было даже внешних признаков общественности?[2]
воля к говорению
Это болото, в котором там и сям мелькают блудящие огоньки. Вот как будто брезжит нечто похожее на мысль; вот кажется, что пенкосниматель карабкается, хочет встать на какую-то точку. А ну-ко еще! еще, милый, еще! – восклицаете вы, мысленно натуживаясь, вслед за пенкоснимателем. И вдруг, хвать-похвать,- туман, то есть бесконечное и лишенное всякого содержания бормотание! И заметьте, что пенкосниматель никогда не обескуражится своим бессилием, никогда не замолчит. Нет, он будет судить и рядить без конца… и дотоле не сочтет себя побежденным, доколе будет сознавать себя способным разевать рот…[2]
противоречивая речь
- С одной стороны, должно признаться, хотя, с другой стороны, нельзя не сознаться.
отказ от доказательств
Во всех ли случаях необходимо приходить к каким-либо заключениям? Нет, не во всех. Жизнь не мертвый силлогизм, который во что бы то ни стало требует логического вывода. Заключения, даваемые жизнью, не зависят ни от посылок, ни от общих положений, но являются ex abrupto и почти всегда неожиданно[2].
обезвреженный автор
«Наряду с художественным „я“ Глумов становится в сатире Щедрина тем действующим лицом, из-за которого постоянно проглядывает сам автор»[5].
«Рассказчик и Глумов играют также значительную роль в эзоповской системе сатирика, в сложной тактике обхода цензурных препятствий. Щедрин, как нередко с ним бывает, сам раскрывает это в следующих словах, обращенных Глумовым к «я» — рассказчику: «Ты должен был выдумать, что у тебя есть какой-то приятель Глумов, который периодически с тобой беседует и проч. Сознайся, что ты этого Глумова выдумал только для реплики, чтобы объективности припустить, на тот случай, что ежели что, иметь бы готовую отговорку: я, мол, сам по себе ничего, это всё Глумов напутал»»[5].
«Однако в 80-е годы — годы жесточайшей правительственной реакции — неоднократно прежде применявшаяся маска умеренного либерала оказывалась уже недостаточным, слишком прозрачным прикрытием. И вот в «Современной идиллии», а затем в «Сказках» мы встречаемся с неожиданным, дерзким приемом. Самые резкие свои нападки на политическую реакцию, на правящие верхи сатирик вкладывает в уста таких персонажей, которые, в отличие от «рассказчика-либерала», уже не имеют никаких точек идейного сближения с автором и потому не могут вызвать политических подозрений правительства»[5].
В сказе «Ворон-челобитчик», ворон, «олицетворяющий мужицкого ходока-правдоискателя, тщетно прошел все правительственные инстанции, не встретив нигде сочувствия, добрался до самого начальника края коршуна и услышал от него вдохновляющие слова: «Посмотри кругом — везде рознь, везде свара; никто не может настоящим образом определить, куда и зачем он идет... Оттого каждый и ссылается на свою личную правду. Но придет время, когда всякому дыханию сделаются ясными пределы, в которых жизнь его совершаться должна,— тогда сами собой исчезнут распри, а вместе с ними рассеются как дым и все мелкие «личные правды». Объявится настоящая, единая и для всех обязательная Правда: придет и весь мир осияет. И будем мы жить все вкупе и влюбе. Так-то, старик! А покуда лети с миром и объяви вороньему роду, что я на него, как на каменную гору, надеюсь». Социалистическую речь произносит царский сановник»[5].
жанры
Поэмы 30-х годов: «Маланья».
источники
- Салтыков-Щедрин М.Е. Дневник провинциала в Петербурге. — М.: Советская Россия, 1986.
- Салтыков-Щедрин М.Е. Современная идиллия // Сатирические романы и сказки. — М.: Московский рабочий, 1987.
Сноски
- ↑ 1,0 1,1 1,2 1,3 1,4 1,5 Салтыков-Щедрин М.Е. Современная идиллия // Сатирические романы и сказки. — М.: Московский рабочий, 1987.
- ↑ 2,0 2,1 2,2 2,3 2,4 2,5 Салтыков-Щедрин М.Е. Дневник провинциала в Петербурге. — М.: Советская Россия, 1986.
- ↑ Салтыков-Щедрин М. Е. Сатира из «Искры» (1870).
- ↑ Салтыков-Щедрин М.Е. Новый нарцисс, или влюбленный в себя (1868).
- ↑ 5,0 5,1 5,2 5,3 Бушмин А. С. Образ рассказчика в произведениях Салтыкова-Щедрина // Труды Отдела новой русской литературы. — 1957.
